«Какой век? — мысленно спросил я. — Тридцатилетняя война или позже? Солдаты Валленштейна или Карла Двенадцатого? Или швейцарские рейтары во Франции? И в какой Франции? До Ришелье или после?»
— Паписты? — спросил всадник.
Зернов засмеялся: очень уж нелепым выглядел этот маскарад в наши дни.
— У нас нет вероисповедания, — ответил он на хорошем французском, — мы даже не христиане. Мы безбожники.
— О чём он, капитан? — спросил всадник помоложе. Он говорил по-немецки.
— Сам не пойму, — перешёл на немецкий его начальник. — И одеты чудно, словно комедианты на ярмарке.
— А вдруг ошибка, капитан? Может, не те?
— А где мы будем искать тех? Пусть Бонвиль сам разбирается. Поедемте с нами, — прибавил он по-французски.
— Я не умею, — сказал Зернов.
— Что?
— Ездить верхом.
Всадник захохотал и что-то сказал по-немецки. Теперь хохотали уже все трое: «Не умеет! Лекарь, наверно».
— Посадите его в середину. Поедете по бокам — нога в ногу. И следите, чтоб не свалился. А ты? — повернулся ко мне черноусый.
— А я вообще не собираюсь ехать, — сказал я.
— Юрий, не спорьте! — крикнул по-русски Зернов; он уже сидел верхом, держась за луку седла. — Соглашайтесь на все и оттягивайте время.
— По-каковски говорит? — угрожающе спросил черноусый. — По-цыгански?
— По-латыни, — озлился я. — Доминус вобискум. Поехали!
И вскочил в седло. Оно было не английское, нынешнее, а старинное, незнакомой мне формы, с медными бляхами по углам. Но это меня не смутило: ездить верхом я выучился ещё в спортивном кружке нашего института, где нас понемногу учили всему, что входит в программу современного пятиборья. Когда-то во время оно какой-то храбрец взялся доставить срочный пакет. Он преодолел все препятствия, возникшие на его пути: скакал, бежал, переплывал бурный поток, стрелял, дрался на шпагах. Не все мы в кружке оказались такими храбрецами, но кое-чему я всё-таки выучился. Плохо только брал препятствия в скачке. «Попадётся по пути забор или ров — ни за что не возьму», — с опаской подумал я. Но раздумывать было некогда. Черноусый хлестнул мою лошадь, и мы вырвались вперёд, обгоняя Зернова с его боковыми телохранителями. Лицо у него было белее бумаги: ещё бы, первый раз сесть в седло, да ещё в такой бешеной скачке!
Мы мчались молча, рядом — черноусый ни на шаг не отпускал меня. Я слышал стук копыт моего коня, его тяжёлое дыхание, ощущал тепло его шеи, упругое сопротивление стремян — нет, то была не иллюзия, не обман зрения, а реальная жизнь, чужая жизнь в другом пространстве и времени, всосавшая нас, как всасывает свои жертвы болото. Близость моря, тёплая влажность воздуха, каменистый серпантин дороги, виноградники на склонах, незнакомые деревья с крупными, широкими листьями, блестевшими на солнце как лакированные, ослы, медленно тянувшие двухколесные скрипучие повозки, одноэтажные каменные домишки в сёлах, слюдяные оконца и ниточки красного перца на кровлях, подвешенные и разложенные для сушки, грубые изваяния мадонн у колодцев, мужчины с бронзовыми торсами, в рваных штанах до колен, женщины в домотканых рубашках и совсем уже голые ребятишки — все это говорило о том, что мы где-то на юге, вероятно во Франции, и во Франции не современной.
Около часу продолжалась наша скачка, к счастью не изобиловавшая препятствиями, кроме огромных валунов у дороги — остатков когда-то расчищенных осыпей. Задержала нас невысокая, в полтора человеческих роста, белая каменная стена, огибавшая лес или парк на протяжении нескольких километров, потому что конца её мы не видели. Здесь, где стена поворачивала на север от моря, поджидал нас человек в таком же маскарадном костюме из когда-то зелёного бархата, в поношенных, как и у моих спутников, рыжих ботфортах и в шляпе без перьев, но с большой, ярко начищенной медной пряжкой. Правая рука его лежала на перевязи из какого-то тряпья, может быть старой рубахи, а один глаз был закрыт узкой чёрной повязкой. Что-то знакомое показалось мне в этом лице, но заинтересовало меня не лицо, а, шпага, висевшая у пояса. Из какого века выскочил этот д'Артаньян, впрочем больше похожий на огородное пугало, чем на любимого героя нашего детства и отрочества.
Всадники спешились и стащили Зернова с лошади. Он даже стоять не мог и ничком упал в траву у дороги. Я хотел было помочь ему, но меня предупредил одноглазый.
— Встаньте, — сказал он Зернову. — Можете встать?
— Не могу, — простонал Зернов.
— Что же мне с вами делать? — задумчиво спросил одноглазый и повернулся ко мне. — Я где-то вас видел.
И тут я узнал его. Это был Монжюссо, собеседник итальянского кинорежиссёра за ресторанным табльдотом, Монжюссо, рапирист и шпажист, олимпийский чемпион и первая шпага Франции.
— Где вы подобрали их? — спросил он у черноусого.
— На дороге. Не те?
— А вы не видите? Что же мне с ними делать? — повторил он недоуменно. — С ними я уже не Бонвиль.
Красное облако вспенилось на дороге. Из пены показалась сначала голова, а за ней чёрная шёлковая пижама. Я узнал режиссёра Каррези.
— Вы Бонвиль, а не Монжюссо, — сказал он; углы губ его и впалые щеки при этом отчаянно дёргались. — Вы человек из другого века. Ясно?
— У меня своя память, — возразил одноглазый.
— Так погасите её. Отключитесь. Забудьте обо всём, что не имеет отношения к фильму.
— А они имеют отношение к фильму? — Одноглазый покосился в мою сторону. — Вы предусмотрели их?
— Нет, конечно. Это чужая воля. Я бессилен изъять их. Но вы, Бонвиль, можете.
— Как?
— Как бальзаковский герой, свободно творящий сюжет. Моя мысль только направляет вас. Вы хозяин сюжетной ситуации. Бонвиль — смертельный враг Савари, это для вас сейчас определяет все. Только помните: без правой руки!
— Как левшу меня даже не допустят к конкурсу.
— Как левшу Монжюссо и в наше время. Как левша Бонвиль, живущий в другом времени, будет драться левой рукой.
— Как школьник.
— Как тигр.
Облако снова вспенилось, заглотало режиссёра и растаяло. Бонвиль повернулся к спешившимся всадникам.
— Перекиньте его через стену. — Он указал кивком на лежащего позади Зернова. — Пусть Савари сам выхаживает его.
— Стойте! — крикнул я.
Но острие шпаги Бонвиля уткнулось мне в грудь.
— Позаботьтесь о себе, — назидательно произнёс он.
А Зернов, даже не вскрикнув, уже перелетел через стену.
— Убийца, — сказал я.
— Ничего ему не сделается, — усмехнулся Бонвиль, — там трава по пояс. Отлежится и встанет. А мы не будем зря терять времени. Защищайтесь. — Он поднял шпагу.
