Однажды вечером она, сильно волнуясь, прочитала мне несколько своих стихотворений из записной книжки; было ясно, что, делясь чем-то очень личным, она не была уверена, желаю ли я это слушать и способен ли понять. Но когда она начала произносить поэтические строки, образы вдруг раскрылись передо мной.
Однажды Джули призналась, что поэзия для нее — как энергия пси, соединяющая мысль и слово в идеальную форму. По мере чтения расстояние, разделявшее ее голос и сознание, сужалось, слово и мысль парили вместе в одной яркой песне, сменявшейся другой. Многие стихи были наполнены горечью и болью, но это лишь помогало воспринимать их. Не думаю, что для меня это означало то же самое, что и для нее, но, в конце концов, это не имело большого значения.
Я помню последнюю ночь,
Теснота разверзлась вокруг меня,
Спокойно осознаю
Каждый камень и вечную власть Печали
И всех обещаний, которые были даны…
Или лишь вижу я
Слепящую тишину мириадов звезд,
Сверкающих и сгорающих.
Славу Ориона, шагнувшего через небо.
Я углубился в воспоминания, слушая Джули. Я увидел ее сквозь создаваемые поэзией образы, сквозь фильтр ее чувств и моих ощущений; она дрожит на балконе, ее теплые руки касаются изящной решетки, увитой виноградом, глаза смотрят в темноту ночи, прикованные к звездам. Меня парализовал двойной образ, когда я воспринял эту картину как свои воспоминания, но смешанные с чужими, возникающие из темного неизвестного мира, в который я был погружен последние недели. Джули остановилась, увидев, как изменилось мое лицо, когда я ушел в свои мысли:
— В чем дело?
Я ответил не сразу:
— Это так много значит для меня.
Я не стал бы объяснять ей почему — не только из-за тех воспоминаний, которые уже содержали ответ, но еще и потому, что в одном из них я присутствовал при зарождении поэмы в ее голове. Я не должен был стать свидетелем этого священного момента.
Но на устах Джули расцвела улыбка. Я попросил прочитать поэму еще и еще, пока не прочувствовал ее сердцем. Мне хотелось ответить ей чем-нибудь достойным, той же поэзией, хоть чем-нибудь; но все, что я мог бы состряпать, казалось дешевым и неуклюжим по сравнению с тем, что она дарила мне.
После того, как Джули ушла, я рассматривал ее воспоминания, задержавшиеся в моей памяти, столь же принадлежащие мне, как и мои собственные. Другие эпизоды, которые никогда не происходили на самом деле в моей жизни, стали всплывать на поверхность моего сознания; что-то из них относилось к Джули, а что-то я вообще не мог идентифицировать. Это пугало, я не понимал, что произошло со мной, когда я валялся без сознания. Может быть, я сам внес в себя какие-то изменения?
Наконец мне стало ясно, что случилось после того, как гидраны вторглись в мою голову, — они обнаружили какие-то скрытые образы и выпустили их на волю. Во время моего беспамятства мой разум вел нечто вроде самораскопок, отыскивая двери и входя в них, в содержащиеся там откровения, принадлежащие другим: боль притягивала боль, жажда — жажду. И никто не в состоянии расшифровать это, кроме меня.
Теперь, рядом с Джули, я без труда мог читать то, что лежало на поверхности ее мыслей, я делал это спокойно, как будто всю жизнь лишь этим и занимался. Это было легко, как дышать. Наконец я стал настоящим телепатом.
Интересно, знают ли гидраны о том, чего им удалось достичь? Я часто думал о них, о том, что они сделали со мной и для меня, ощущая в эти моменты подобие тоски.
Но в те бесконечные часы, когда я оставался один, я провел смотр того, что получил в наследство от моих однокровок, заставляя мое проснувшееся сознание расшифровать то, что изменилось в подсознании. Хотел я этого или нет, я обладал Даром, и что бы со мной теперь ни случилось, он всегда будет со мной, хотя поначалу это сложно и я не в силах полностью контролировать свои способности. Я был еще слишком слаб, а груз неведомого несравнимо тяжелее — как если бы хвост махал котом. Но день ото дня мне становилось легче и легче.
Джули объяснила, откуда я слышу музыку: моя комната располагалась прямо над баром — чуть не единственным местом развлечения на Синдере. Я не был в состоянии спроецировать туда свой телепатический луч и довольствовался тем, что наблюдал за посетителями внутренним зрением. Чувствовалась их усталость, разочарованность, тоска по дому и страх. Я ощущал подъем, спад или неопределенность их эмоций, образы в сознании часто менялись и скрадывались, точно размытая акварель, когда они пытались утопить свои печали и сомнения в алкоголе и наркотиках. Иногда я мысленно следовал за ними в мир забвения, приближаясь к удовольствию, какое испытывал когда-то сам. Сейчас я легко мог отличить псиона от твердолобых. Обычный мозг посылает рассеянные импульсы, тогда как мои были остронаправленными, я мог забраться во внутренний мир любого человека, как воришка, и никто об этом даже не догадывался.
Большинство твердолобых посетителей составляли приехавшие отдохнуть охранники с шахт, технические специалисты, руководители. Они даже не подозревали, что часто с ними за столом сидел псион, цель которого — отнять у них тот мир, который им принадлежит. Многие жители предпортового городка мастерски владели телепатией. Джули говорила мне, что Рубай успешно заменил добрую половину жителей псионами, работавшими на него. Джули и Зибелинг прибыли сюда вместе после короткого «исчезновения» (они провели его где-то в колониях Туманности Рака); он работал здесь в портовом госпитале, она — клерком в управлении порта. Воспоминания Джули о времени, проведенном с Зибелингом, были теплыми и слишком личными, и, однако, в них сквозил явный страх, как будто она опасалась думать о том, что значит для нее эта встреча. Я увидел часть картины, принадлежащей чужой, а не ее памяти. Это был образ родины Зибелинга, появившийся в ее сознании. Увидев его, я разозлился и снова остро ощутил свое одиночество.
Со следующим рейсом на Синдер прибыл Дир Кортелью.
С самого начала текучесть работающего на Синдере персонала была очень высокой из-за жесткого уровня радиации (даже с учетом того, что вокруг планеты создали энергетический щит, который отражал большую часть ядерного излучения пульсара), а также из-за трудной жизни на планете в изоляции и в замкнутом пространстве. Люди Рубая подстегивали этот процесс, используя свою способность внушать, играя на негативных эмоциях твердолобых.
Я наблюдал, как это происходило, проникая в умы агентов Рубая. Некоторые из них были наглухо закрыты, и, чтобы получить представление об их истинных способностях, мне приходилось использовать практически все, чему меня обучали.
