— Вот что, друг, — сказал я тогда. — Всякие раны надо врачевать, сердечные тоже, но врачу, а не кому попало. Не следует лезть в душу с сапогами… с рассуждениями, я имею в виду. Чего-то у тебя не хватает, Михал Михалыч. Еще читай про любовь, может и разберешься.
Мой совет он принял буквально. Дня три не появлялся, потом принес стопку романов, молча положил на стол.
— Ну как? — спросил я. — Разобрался?
— Это удивительно, — начал он обычным своим задумчиво-меланхоличным тоном. — Столько прекрасных тонких наблюдений, столько частных случаев и никаких выводов. Какой же смысл в ваших романах?
Литература — моя профессия. Тут я отважно пустился в объяснения:
— Мы считаем, что читатель сам сделает вывод. Наша задача — дать ему пример, убедительный, яркий и интересный. Мы, люди, понимаем жизнь лучше на примерах, В газете я могу прочесть, что тысячи детей гибнут под колесами, прочту, ужаснусь и займусь своими делами. Но никогда не забуду я мальчика, попавшего под трамвай, как он хныкал, уткнувшись лицом в мокрую после дождя черную мостовую, не забуду ленту грязного мяса вместо ноги на рельсах. И не трехзначные цифры, а лента эта потрясает читающего. Наша задача — убеждать людей примерами, картиной жизни.
— Но в книге не одна картина, не один пример.
— В большом романе пример жизни, цепь случаев, объединенных в одну интересную историю.
— Обязательно интересную? — переспросил он.
— Желательно, даже обязательно. «Все книги хороши, кроме скучных», — сказал Вольтер. Читатель требует, чтобы книга захватила его на первой странице и не выпускала бы до последней, чтобы от начала и до конца шла с переменным успехом борьба добра и зла, а читающий волновался бы за успех дела.
— Да-да, это я понял по вашим романам, — он покивал головой.
— А у вас — пришельцев — не так? — подыграл я. Он тотчас вступил в игру:
— У нас пишут откровеннее. В прологе автор сообщает свою точку зрения. Допустим, наблюдая жизнь, он пришел к выводу, что от всеобщей обеспеченности и безопасности все мы стали суше и черствее. Затем он доказывает свою позицию, ссылаясь на исторические примеры, на житейскую практику, на опыт знакомых, приводит наблюдения над самим собой, что-нибудь предлагает, изображает, как хорошо получится, если его послушают, как плохо, если не услышат. Перебирает варианты, взвешивает «за» и «против», честно описывает нежелательные последствия, приглашает призадуматься, порассуждать. У нас это называется не «роман», а «проблема».
— Нет, на Земле такое не пройдет, — заявил я, не замечая, что уже всерьез спорю с соседом как с представителем чужой цивилизации, не как с любителем научной фантастики. — Наш читатель предпочитает делать выводы самостоятельно. Мы ему только материал поставляем.
— А ты тоже пишешь романы? — спросил он неожиданно.
— Нет, я популяризатор. Пишу о защите природы. Громадная тема, на всю жизнь хватит. Но в последние годы (тут я покраснел почему-то) меня действительно тянет к художественной литературе. Я уже составил сборничек, арабески, своего рода стихи в прозе, этакие словесные зарисовки, этюды: «Густой снег идет», «Ряска на пруду», «Басистые снегири», «Иван-да-Марья» — это цветок такой, двухцветный, синий с желтым. «Лепестки» — назвал я свой сборник. Имею в виду, что каждый лепесток — концентрат красоты, эстетическое произведение природы. Хочется донести до людей свое восхищение, хочется, чтобы все мы — пробензиненные горожане — обнажили голову перед полотнами гениальнейшего из художников, чтобы научились беречь цветы на лугах, как в музеях берегут картины.
— И удалось донести?
— Ну, в общем, более или менее, — пробормотал я, краснея еще больше. — Печатаю время от времени. Знатоки хвалят, отмечают живописность. Читатель пока не оценил. Не дорос, видимо.
Шестаков пожал плечами:
— Как же это у вас получается: все понимаете и ничего не понимаете? Вы же только что растолковали мне, что земному читателю обязательно нужна интересная история. Сами дали алгоритм интересного: действия, события, а не рассуждения, борьба добра и зла, чтобы захватить читателя на первой странице и томить до последней, чтобы волновался он, переживая, не зная, кто победит. Ваши «Лепестки» только материал, даже не примеры, одни только описания, набор открыток, так я сказал бы. Ну и придумайте чрезвычайные события: допустим, в угоду транспорту ваши потомки залили всю планету асфальтом, не оставили ни единой травинки, ни одного лепестка, ни одного колоска, даже хлеб делают из нефти, невкусный, тошнотворный. Это суть. А теперь изложите ее по правилам интересности. Например, ваши герои возвращаются из дальнего путешествия на звездолете, с Земли улетели двести лет назад. Первая строка: «Звездолет должен был приземлиться 1 января 2222 года». «Ну-ка, ну-ка, — подумает читатель, — что мне сообщит о XXIII веке писатель П.П. Лихарев?» Затем, испытывая терпение заинтересованного читателя, ты имеешь возможность целую главу рассказывать, как соскучились звездолетчики о земной природе, как они мечтают любоваться густым снегом, ряской на пруду, басистыми снегирями и этим самым желто-синим цветком. Тут пригодятся твои лепестки, тут они будут уместны. Но не злоупотребляй. Страничек через десять читателю наскучат твои снежинки и травинки, он потребует действия. И тогда капитан звездолета пускай посмотрит в телескоп и разведет руками. «Не может быть», — только и скажет он. Читатель встрепенется: что же там произошло на Земле, поразившее бывалого звездолетчика? Внимание поддержано, и в следующей главе ты можешь неторопливо развертывать историю борьбы губителей природы и охранителей природы. Борьбу тоже завяжешь броской фразой: «Это уголовное преступление!» «Какое такое преступление?» — всполошится читатель. И так далее, страниц на триста, пока не исчерпаешь терпение.
Не знаю, как читательское, а мое авторское терпение не выдержало:
— Слушай, кончай издеваться! — крикнул я. — Не знаю, откуда ты пришелец, но в голове у тебя чего-то не хватает явно. Литература — это искусство, святое искусство, понимаешь ли. У художника душа горит, у него вдохновение, он себя рвется выразить, свое восхищение, свое возмущение. Он — пробудившийся орел, он крылья расправляет, чтобы над горными вершинами парить, весь мир озирая с высоты. При чем тут «броские фразы», «читатель увял», «читатель встрепенулся»? Ты путаешь ремесло и искусство, голубчик. Рожденный ползать летать не может.
— Насколько я знаю, — возразил он, — крылья машут в соответствии с законами аэродинамики, И ты свои вдохновенные «Лепестки» пишешь, соблюдая правила грамматики, запятые расставляешь, где полагается.
