— Дело в том, — сказал Фрайгейт, — дело в том, что мы не те же самые люди, какими были на Земле. Я умер. Бёртон умер. Вы умерли, Герман Геринг. Все умерли. И нас нельзя вернуть к жизни!
Геринг звучно пососал трубку, уставился на Фрайгейта и спросил:
— Почему нельзя? Я живу снова? Ты это отрицаешь?
— Да! Отрицаю — в каком-то смысле. Вы живете. Но вы не тот Герман Геринг, что родился в Мариенбадском санатории в Розенхайме в Баварии двенадцатого января тысяча восемьсот девяносто третьего года. Вы не тот Герман Геринг, крестным отцом которого был доктор Герман Эппенштайн, еврей, перешедший в католичество. Вы не тот Геринг, который сменил фон Рихтхофена после его смерти и продолжал посылать самолеты против армии союзников даже после того, как война окончилась. Вы не рейхсмаршал гитлеровской Германии, не беженец, арестованный лейтенантом Джеромом Н. Шапиро. Эппенштайн и Шапиро, ха! И вы не тот Герман Геринг, который покончил с собой, приняв цианистый калий, когда его судили за преступления против человечества!
Геринг набил трубку табаком и спокойно проговорил:
— А ты много про меня знаешь. Пожалуй, я должен чувствовать себя польщенным. По крайней мере, меня не забыли.
— Большей частью забыли, — сказал Фрайгейт. — Вы заработали устойчивую репутацию безумного шута, неудачника и лизоблюда.
Бёртон поразился. Он и не представлял, что Фрайгейт способен оскорбить человека, в руках которого были его жизнь и смерть, того, кто с ним так жестоко обращался. Но, может быть, Фрайгейт как раз надеялся, что его убьют.
А может быть, он играл на любопытстве Геринга.
Геринг сказал:
— Поясни свои слова. Нет, не насчет моей репутации. Всякого выдающегося человека могут оболгать и недопонять безмозглые толпы. Поясни, почему это я не тот же самый человек.
Фрайгейт едва заметно улыбнулся и ответил:
— Вы — продукт записи и материализующего конвертера. Вас создали как дубликат, снабженный всеми воспоминаниями умершего человека Германа Геринга и состоящий из всех клеток его организма. У вас есть все, что было у него. Поэтому вы думаете, что вы — Геринг. Но это не так! Вы дубликат, вот и все! Настоящий Герман Геринг — всего-навсего молекулы, ушедшие в почву и воздух, потом в растения и в плоть зверей и людей, а потом — в их испражнения — und so weiter[48].
А вы, сидящий передо мной — не настоящий, вы не более настоящий, чем запись голоса на пластинке или ленте, колебания, уловленные и преобразованные электронным устройством и проигранные.
Бёртон эту аналогию понял, поскольку в Париже в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом видел фонограф Эдисона. Его уже начала злить дерзость Фрайгейта.
То, как выпучились глаза и покраснела физиономия Геринга, означало, что он оскорблен до глубины души.
Помолчав и поборовшись с собой, Геринг задал вопрос:
— А с какой же это стати этим существам вообще возиться с изготовлением дубликатов?
Фрайгейт пожал плечами и ответил:
— Не знаю.
Геринг встал с кресла и ткнул в Фрайгейта черенком трубки:
— Ты врешь! — крикнул он по-немецки. — Ты лжешь, scheisshund[49].
Фрайгейт съежился, словно ждал, что его снова ударят по почкам, но ответил:
— Нет, я прав. Конечно, вы не обязаны верить тому, о чем я говорю. Я ничего не могу доказать. И я хорошо понимаю, что вы чувствуете. Я знаю, что я Питер Джейрус Фрайгейт, родился в тысяча девятьсот восемнадцатом и умер в две тысячи восьмом году после Рождества Христова. Но еще я должен верить, поскольку так подсказывает логика, в то, что на самом деле я всего лишь существо, которое обладает памятью того Фрайгейта, который никогда не воскреснет из мертвых. В каком-то смысле я — сын того Фрайгейта, которого уже никогда не будет. Не плоть от плоти его, не кровь от крови его, но сознание от его сознания. Я не тот человек, что рожден женщиной на погибшей планете Земля. Я продукт науки и машины. Если только…
Геринг поторопил его:
— Ну? Если только — что?
— Если только не существует нечто такое, присущее человеческому существу — нечто такое, что и есть человеческое существо. То есть нечто, содержащее все, что делает отдельного человека таким, какой он есть, и когда тело исчезает, это нечто продолжает существовать. И если бы тело удалось воссоздать, это нечто, сохраняющее суть индивидуума, может снова воссоединиться с телом. И оно зафиксирует все, что испытало тело. И тогда первоначальная личность будет жить снова. Тогда она не будет просто дубликатом.
Бёртон вмешался:
— Ради Бога, Пит! Ты предполагаешь существование души?
Фрайгейт кивнул и сказал:
— Чего-то; аналогичного душе. Чего-то такого, о чем смутно догадывались Древние и называли душой.
Геринг грубо расхохотался. Бёртон тоже бы посмеялся, но не собирался никак поддерживать Геринга — ни морально, ни интеллектуально.
Отсмеявшись, Геринг проговорил:
— Даже здесь, в мире, который явно существует как результат научной деятельности, поборники сверъестественного не оставляют своих попыток. Ладно, хватит об этом. Перейдем к делам более практичным и насущным. Скажите, вы не передумали? Не готовы служить мне?
Бёртон метнул в него гневный взгляд и ответил:
— Я не стану выполнять приказы человека, который насилует женщин. Кроме того, я уважаю израильтян. Лучше я буду рабом с ними, чем свободным с вами..
Геринг выругался и хрипло проговорил:
— Ладно. Я так и думал. Но я надеялся… словом, у меня беда с римлянином. Если он поставит на своем, вот тогда вы увидите, как я был милосерден к вам, когда вы были рабами. Вы его не знаете. Только мое вмешательство спасло одного из вас от еженощных пыток ради его ублажения.
В полдень Бёртон и Фрайгейт вернулись на работу в холмах. Ни тому ни другому не удалось переговорить с Таргоффом или с кем-то еще из рабов, поскольку их расставили так, что они не смогли оказаться рядом. Открытых попыток поговорить с Таргоффом Бёртон и Фрайгейт не предпринимали — тогда бы их сильно избили.
Когда они после работы вернулись в загородку, Бёртон рассказал остальным о случившемся.
— Скорее всего Таргофф моему рассказу не поверит. Он станет считать нас шпионами. Даже если не будет в этом уверен, но не захочет рисковать. Значит, беды не оберешься. Плохо, что все так обернулось. Но план побега придется осуществить сегодня же ночью.
Поначалу ничего особенного не происходило. Когда Фрайгейт и Бёртон пробовали заговаривать с израильтянами, те отворачивались и уходили. Загорелись звезды, и в загородке стало светло, как в ночь полнолуния на Земле.
