Медицинские комиссии летный состав проходит регулярно. Освидетельствования бывают более или менее строгие, обширные — в стационаре или сокращенные — в амбулатории. Но все равно любое обследование — переживание. А вдруг медики, найдут к чему придраться. За все годы работы в авиации я не встречал пилотяг, которые бы внутренне не вздрагивали перед человеком в белом халате. У него право казнить тебя и миловать — отстранить от полетов или допустить летать дальше. Понятно, я не составлял исключения, но когда волею обстоятельств мое серьезное летание закончилось и я очутился в аэроклубе, меньше всего, казалось, было бы ожидать неприятностей от эскулапов. Летал тихо, жил на свежем воздухе, стрессов, можно считать, ноль. Да и те комиссии были скорее формальные. И вдруг старичок-доктор, этакий старорежимный сельский лекарь по виду, говорит ворчливо:
— А вы, батенька, неприлично разжирели! Надо пощадить сердечко… легко ли ему таскать столько лишнего жира, трудно ему. Вы слышите меня?
— Слышу, доктор, а что прикажете делать, чтобы не жиреть?
— Худеть натурально! — отвечает милый доктор. — Иначе через годик мне придется вас от летной работы отстранить, батенька, уж не обессудьте, как ни прискорбно сообщать вам столь неприятные вещи, однако обязан — долг велит.
Худеть! Легко это выговорить, а вот как исполнить? Стал я меньше есть, хотя и прежде не обжирался. Меньше хлеба, меньше макарон, меньше сахара употребляю. Прошел месяц, становлюсь на весы и узнаю… скинул чуть больше одного кэгэ. Похудел, называется! Смех! Во мне лишнего веса, по определению того старого лекаря, килограммов двадцать.
И начались мои переживания.
Осваиваю научные рекомендации. Оказывается, существуют рисовая диета, бессолевая — тоже, яблочная, морковно-капустная и прочие и прочие. Еще очень настоятельно рекомендуются разгрузочные дни. Пробую и так, пробую и этак. Результат один — жрать охота до писка, в голове только и вертится, чего бы сейчас зажевать — отбивную с картошечкой жареной или чего попроще — кашу, например, гречневую со шкварками… От таких мыслей я прогрессивно глупею, скоро превращусь в жвачное, наверное, а вес почти не уменьшается.
Наблюдая за моими мучениями добрый мужик, начальник аэроклуба, мне однажды и посоветовал:
— Зря ты, Максим, от нее воздерживаешся. Принял бы стакан другой, полирнул бутылочкой пивка. И пусть с непривычки тебя вывернет, пусть произойдет фридрих хераус, так все равно польза: вес автоматически скинется. Она, голубушка, очень даже подсушивает. Погляди хоть на меня, хоть на кого другого.
Страшно вспоминать. Послушался я, так сказать, старшего товарища и такой он мне фридрих хераус организовал, что я полные сутки белого света не видел. Верно — похудел. Весы показали — на восемьсот граммов ровно. Начальник по этому поводу пропел что-то из репертуара фронтовой самодеятельности: и поднесут родные нам (по возвращении с победой) восемь раз по двести грамм… И очень рекомендовал прислушаться. Но от повторения я отказался, не отважился. И тогда он совершенно неожиданно изрек:
— Тогда тебе надо безнадежно влюбиться! На себе не испытывал, но говорят, многим очень способствует потерять вес, бывает на глазах человек сохнет.
— Рад бы, только… по части кобеляжа, понимаешь меня? никогда никаких затруднений я не испытывал и жалоб со стороны дам не слышал. А что касается вздохов при луне, поцелуйчиков и тонких чувств — не моя это стихия.
На том наш разговор и закончился. А жизнь катит себе дальше. Летаю, тоскую по макаронам с тертым сыром, пирожки с капустой бывает снятся. Взвешиваюсь и киплю от переживаний: а ну как на самом деле спишут? Куда я тогда? Кому нужен?
И как раз на этом этапе оказываюсь в Москве. С тех дурацких сборов я, понятно, регулярно сматываюсь. Распишусь — прибыл, и — ноги в руки, пошел!
Для меня Москва — переживание. Слишком много с этим городом связано, с его улицами, домами, подворотнями… И случилось мне в тот раз забрести на тихий скверик, в середине которого пруд блестел, а на воде рыжие утки вальяжно так круги пишут. Любуюсь утками, стараюсь о жратве не думать. И не сразу сообразил, что рядом происходит. Оказалось, ко мне приближался неслышными шажками мальчишечка лет, пожалуй, трех или трех с половиной, долго меня рассматривал, а я ничего этого толком не видел: сосредоточился на утках. И тогда только смог хоть чуть-чуть оценить ситуацию, когда тот мальчишечка лихим тигриным броском кинулся мне на колени и произнес отнюдь не вопросительным, а весьма даже утвердительным тоном:
— Папа!
Ребенок был — загляденье! Есть такие дети, излучающие обаяние. А события разворачивались дальше по совершенно импровизированному сценарию. К нам подошла женщина, за ее руку держалась девочка, совершеннейшая копия того пацана, что сидел на моих коленях. Женщины я толком не разглядел, услышал, как она выговаривает довольно неуклюжие извинения, обращенные ко мне, а следом говорит сыну:
— Павлик, слезай с дядиных коленей, нам пора домой.
А Павлик домой и не думает, он повторяет снова и снова:
— Папа!
Вижу, женщина в полной растерянности, не знает как увести сына. А он не капризничает, не плачет, только изо всех сила старается объяснить маме — вот, мол, я нашел папу, почему ты не радуешься? Это же папа!
— Знаете что, наверное, надо сделать, — предлагаю я, — пойдемте домой все вместе. Я провожу вас. По дороге разберемся. Она колеблется, а мне пацана жалко. Понимаю, ему так нужен папа, ясно папы у него нет… Бесчеловечно обижать такого славного ребенка. — Да, плюньте вы на все условности, мама, посочувствуйте своему сыну. Не разбойник я с большой, хотите, предъявлю документы? Кстати, как вас зовут?
Она не успевает ответить, Павлик заливисто смеется, очевидно над моей бестолковостью — папа не знает, как зовут маму! — и выкрикивает звонко:
— Надя! Маму Надя зовут! Ты — забыл?!
До их дома дорога не дальняя. Минут за десять дошли. Тут я поглядел на часы и сказал:
— А мне пора бежать! На работу опаздываю. Давай лапку, Павлик, попрощаемся. — С этими словами я опустился на корточки, Павлик неожиданно обнял меня за шею, отчаянно поцеловал и спросил, мне показалось, строго:
— Ты когда придешь ко мне?
— Вы разрешите, Надя?
— Даже не знаю, что вам сказать…
— Скажите, какой у вас номер, квартиры, — предложил я. — Таких прелестных детей, Надя, право, грех обижать.
И снова прозвучал голосок Павлика, раньше чем его мама собралась с духом ответить.
— У нас квартира двадцать пятая. Ты сегодня приходи. Надя только растерянно улыбнулась. Я подумал — молчание — знак согласия. И с этого дня жизнь моя перешла на повышенную скорость.
