— Ну как так можно?! Знаешь, чего мне стоило уломать их, договориться… Это же самые крутые в городе курсы! Сюда на десять месяцев вперед…
Улия моргнула. Ей показалось, что еще секунда — и возмущенное Санино лицо сольется с прочей людвой на оживленной улице.
Она испугалась.
Мерно дышали вокзалы, качая людву из Города и в Город. Пульсировали бульвары, содрогались под тяжестью мосты. Вездесущая сеть проводов напрягалась, ловя слова и желания, и где-то на углу вздрагивал, предчувствуя недоброе, старый Шаплюск.
Однажды вечером Саня не вернулся домой.
— У меня работа до утра, — сказал он по телефону, и сквозь его голос в трубке слышался гул многих голосов и далекий женский смех. — Спокойной ночи.
Улия положила трубку и вышла на старую больную улицу. Тусклый растрескавшийся асфальт подрагивал под ее ногами, будто от озноба.
Рядом — в светлом пятне немого безответного фонаря — беззвучно остановился мотоцикл. Только не сейчас, устало подумала Улия.
— Не шарахайся, — сказал Переул. — Я не к тебе. Я к Мостовичке с малой развязки, но у нее неприятности: с утра до ночи пробки… Она не в духе.
— Она тебя отбрила? — спросила, глядя в сторону, Улия.
— Почти, — Переул вдруг искренне, по-дружески улыбнулся. — Как твоя людва?
— Прекрасно, — сказала Улия. — Как твоя Новостроечка?
Переул презрительно махнул рукой:
— Дура… Как все они, из новеньких.
Стихия Переула — полет, сходящиеся в точку линии обочин… лента спокойной сытой скорости… Вокруг не стало ничего отдельного — только целое, только Город, две полосы фонарей справа и слева, нежнейшая сеть проводов… Кирпичные стены сливались с ажурными оградками, а когда они взлетели на холм… Горящая огнем бело-красная колокольная дорога.
Был рассвет. Она сидела на перилах большого моста, за ее спиной катились взад-вперед страшные, пропахшие подземным ветром синие поезда.
Внизу тоже было течение, но другое. Вода пришла в Город, вода уходила из Города, так было всегда, вода отражала мосты, набережные и фонари, а потом уходила в никуда, за грань, за линию, где больше нет Города и, значит, нет ничего.
3.
Весенняя вода омывала дороги и тротуары, радужными потоками бежала вдоль бровки, звенела, обрушиваясь сквозь решетки водостоков. Под поверхностью города набухли коллекторы. Ветер играл на проводах, как Парень на своей гитаре.
Улия стояла у длинного, на много дверей входа, в кармане у нее был билет с красной полосой, а из-под ног простиралась вниз широченная лестница, по которой поднимались на Концерт возбужденные радостные люди.
Пестрый поток легко дробился на лица. Любое из них удивляло и притягивало. Шли девушки-студентки в смешных пушистых шапочках; развязные школьники задирали друг друга неокрепшими басами. Шли спортивного вида бабушки с внуками; шли, взявшись за руки, разного возраста супруги, озабоченные и беспечные, торопливые и медлительные, и все без исключения поглядывали на большую афишу у входа.
Иногда они обращались к Улии, и во всех взглядах был интерес:
— Милая девушка, вы кого-то ждете?
— Да, — отвечала она.
— У вас нет случайно лишнего билетика?
— Нет, — отвечала она.
До начала концерта оставалось всего несколько минут, когда фонари вдоль улицы зажглись одновременно — неверным, нарождающимся, обещающим вечер светом.
Спустя три часа она стояла внизу, в опасной близости от прямоугольной дыры в земле, однако городской ветер благоволил к ней и относил дыхание подземелья, не позволяя ему коснуться свободного порождения Города.
Сверху, от входа в большой концертный дом, сбегал вниз поток людвы. Улия смотрела — и не могла выделить ни единого лица: как будто два часа, проведенные под сводчатым потолком, спаяли слушателей в однородную веселую лепешку.
— Чего ты от меня хочешь?!
Саня застыл посреди комнаты, как посреди сцены. Только что была выставлена за дверь последняя девочка, взыскующая автографа.
— Я работаю до кровавого пота… Я думал, ты хоть немножко поздравишь меня! С таким успехом! Господи, у меня было потрясающее настроение…
Улия молчала.
— …Ты хочешь, чтобы я жил по твоей указке, так? Чтобы я с утра до ночи слонялся по улицам, радуясь светофорам? Чтобы я таскал на разрушенный мост использованные стаканчики? Да, я хочу карьеры! Я хочу, чтобы у меня были слушатели не только в подворотне! Я заслужил, между прочим. Я заработал это своим горбом!.. А ты мне помогла? Одна твоя кислая мина…
Улия молчала. Саня осекся; раздраженно прошелся по комнате. Обеими руками взялся за волосы, пытаясь вытряхнуть из них застрявшие блестки.
— Ты просто ревнуешь. Ты прочитала эту идиотскую статейку в «Ухтышке».
Улия не поняла, о чем он. Она не читала газеты, написанные людвой для людвы.
— Чем ревновать, следила бы лучше за собой! Ты же опустилась, ходишь в лохмотьях, не красишься, похудела, как чучело…
Улия опять не поняла. Саня встретился с ней глазами — и раздражение его вдруг погасло, как окурок под каблуком.
Он в пять шагов пересек большую комнату. Взял ее за плечи:
— Юлька… Ну ты же знаешь, как я тебя люблю. За что ты меня мучишь? Это правила игры, пойми. Сейчас — так, потом будет по-другому, для души… Но сейчас не мешай мне. Ладно?
Улия сидела на крыше двадцатиэтажного дома. Напротив был большой завод, корпуса его ловили закат большими пыльными окнами, и кое-где за стеклом угадывался силуэт растения в кадке.
Закат погас. Заводские окна засветились, но не желтовато-жилым, а холодным белым светом.
Вокруг Улии дрожали на ветру антенны. Прозрачный, призрачный, пустынный лес.
— Здравствуй, — сказали за ее спиной.
Она хотела вскочить, но Город положил ей на плечи тяжелые ладони и усадил обратно, на залитый смолой «козырек». Улия испуганно оглянулась.
— Не послушала меня, девочка?
Улия заворожено смотрела в его глаза — в круговерть миллиардов далеких огней.
— Ты не хочешь вернуться ко мне? Не желаешь освободиться? Или, может быть, не можешь?
— Могу, — сказала Улия.
— Значит, не хочешь?
— Я всегда буду с тобой, — прошептала Улия.
— Ты покидаешь меня. Ты стала тенью. Фонари не узнают тебя. Ты выглядишь больной и жалкой. Скажи только слово — и я отберу тебя у людвы.
— Нет! — испугалась Улия.
Город сел рядом и обнял ее за плечи:
— Возвращайся. Твое ожерелье — цепь огней — готово и ждет тебя… Твои друзья соскучились по тебе. А я слишком ценю каждое свое порождение, чтобы бросать его на произвол судьбы.
