– Корней… – укоризненно произнесла я.
И потянулась к пенной корке лживой кавустовской воли, запекшейся панцирем вокруг его мозгов. Делала я это, естественно, застыв до полной неподвижности.
Кавустовский панцирь проломить было легко – даже легче, чем я предполагала. Мой удар прошел всю голову Корнея насквозь, вороша извилины мозга и превращая их в бессмысленное месиво.
– Княгиня, – виновато вымолвил Корней, навзничь падая на только что поверженного им Порфирия.
И не только на него – я мельком отметила, что у ступенек кареты в разных позах валяется уже немало лишенных жизни человеческих тел
Я захлопнула дверцу и откинулась на спинку сиденья. Дальше ничего делать не хотелось – зачем? Нападающих все равно гораздо больше, скоро они опять будут здесь, на ступеньках кареты. И при этом даже не заметят, что с ними уже нет их предводителя Георга, того, по чьей злой воле и совершено это кровавое нападение. Не знают, поэтому все равно выполнят приказанное. А приказ один – лишить меня жизни. И исполнения приказа ждать уже недолго. Вполне можно подождать не суетясь.
Я закрыла глаза и расслабилась, собираясь посидеть спокойно – до самой смерти. Но посидеть спокойно мне не дали.
Нечисть лилась тяжелыми красными волнами – я ее именно так воспринимала через закрытые глаза.
Люди закричали. Воля, ведущая сюда поток зверья, смела барьеры, установленные в людских мозгах человекообразным хозяином – господином лыцаром Георгом. Освободившись от его воли, люди опомнились и заорали в панике, в ужасе, в отчаянии.
Мне не надо было даже выглядывать в оконце– через людские глаза я и так хорошо видела оскаленные морды, вздыбленные загривки, слюну, капающую с клыков. На меня кидались комки животной ярости. Одетые в серую волчью шкуру. Пятнистую рысью. Бурую медвежью. Даже симпатяги-белочки падали на меня сверху, выцарапывая глаза, отгрызая уши. Даже пичужки-милашки яростно пикировали, долбя мне темя, расклевывая кожу и раздирая коготками лоскуты скальпа.
Все это, конечно, было не со мной, а с десятками людей, минуту назад воодушевленных только одной целью – убить меня. Теперь эта цель была забыта, она исчезла вместе с разрушившейся коростой Георговой воли. Люди осознали себя – неизвестно где, в дремучем лесу, под катящимся на них валом лесных тварей. Вообще-то это были мои люди, мои анты. И мне было странно, что кто-то, какая-то нечисть, смеет решать их судьбу таким подлым и кровавым образом.
Брезгливо поморщившись, я дотянулась до кого-то, парящего в небе. Какого-то стервятника. Ухватилась за тонкую, но прочную нить, что вела от бессловесного пернатого существа прямо в логово его хозяина, к источнику воли.
Со стервятником мне было много легче, чем с людьми, – у них приходилось иметь дело с каждым разумом в отдельности, разрушать установку, усвоенную каждым человеческим мозгом. При этом борясь с самим мозгом, с его волей, все-таки существующей, упорно цепляющейся за вросший в сознание панцирь лжи.
У животных такой воли не было – они подчинялись своему хозяину неразумно и безответно – чистые болванчики на ееревочках. Потянув за одну из веревочек, я сразу вышла на кукловода. Не просто вышла, а явилась к нему в пещеру в ореоле пылдюшего гнева, сразу ухватив за грязтю, когтистую лапу-руку.
Там, где я готова была учинить свои суд с расправой, раздался истерический визг. Кукловод отчаянно дергался в железных тисках моей воли и причитал-рыдал-клялся' «Не я! Не я! Не я!» – и тыкал своим коготком куда-то вбок.
Я на мгновение замерла, прислушиваясь к своим ощущениям.
А и правда! Воля пойманного мною образца нечисти фосфоресцировала не тем оттенком, который присутствовал у зверья, по-прежнему идущего и идущего вперед, – кромсая, разрывая, комкая по пути куски человеческого мяса.
Вспомнилось, что в слежке за нашим караваном участвовало два вида шпионов. И пожалуй, пойманный сейчас экземпляр был тем первым, сравнительно безобидным, который только наблюдал. Нападал же второй – тот, который устроил засаду с поваленной елью.
Быстрее молнии вернулась я к карете – которую уже грызли, царапали, кусали снаружи, пытаясь добраться до меня и моей Филуманы. Заглянула в залитые кровавой ненавистью бессмысленные глаза первого попавшегося кабана и устремилась вдоль уже этой ниточки.
И тут я не раздумывала.
Удар, нанесенный мною, был такой силы, что гнусная тварь перекувыркнулась в воздухе прежде, чем расплющиться о неровные своды карстовой пещерки, где она нашла себе пристанище. Оглушенная и почти уже ничего не соображающая тварь еще пыталась встать на свои кривые ножки, когда второй мой удар буквально взорвал ее черепную коробку изнутри.
И это последнее, что я помнила. Отвращение к происходящему настолько переполнило меня, что сознание не выдержало и отключилось.
А может, это мой разящий топор, моя Филумана исчерпала весь запас слабеньких сил, имевшийся в моем организме…
* * *
Очнулась я от того, что кто-то неумело меня переворачивал, пытаясь снять парчовую накидку с капюшоном, отороченную дорогим блестящим мехом и расшитую шелковым узором.
На накидку позарились маленькие, юркие, но вполне человеческие глазки, которыми сейчас я и смотрела, не открывая своих глаз.
Все-таки человеческие. Я вздохнула с облегчением – неужто наконец этот звериный кошмар кончился?
– Деда, она живая! – раздался возмущенный голосок – мальчика? девочки – какого-то человеческого детеныша.
Не открывая глаз, я осмотрелась.
Дед детеныша-мародера, видно, копался в поклаже нашей телеги и сейчас поднял голову. Карета, где лежала я и находился ребенок, пытающийся меня раздеть, стояла посреди веселенького зеленого пейзажа. Деревья, солнышко… И гора трупов на земле. Из-под них не было видно ни дороги, ни придорожной травы. Большинство трупов растерзаны самым чудовищным образом. Попадались и звериные – но это как-то не бодрило.
Сочетание в одном пейзаже нежно-зеленого верха с кроваво-красным низом показалось мне очень тягостным. Дед, однако, этот пейзаж уже видел, и на него, в отличие от меня, зрелище впечатления не произвело.
– Не трогай, внученька, а то еще бросится да поранит! Я сейчас подойду, – пообещал он детенышу, оказавшемуся девочкой
Пока он плелся к моей карете, я осматривалась вокруг в поисках живых. Нашелся только один. Никодим, придавленный мертвыми телами, залитый и своей, и чужой кровью, внимательно следил за передвижениями деда. Ему было очень больно, но до поры до времени он боялся стонать. На трупы уже начинали слетаться мухи, и Никодим от всей души надеялся, что дедок с внученькой окажутся столь же безобидными мародерами, как и эти мухи.
