— Кири, — выговорил я, и она вздрогнула, как от заряда холода. Лицо ее осунулось, щеки ввалились, губы превратились в тоненькие полоски.
— Лучше умереть, — молвила она загробным тоном.
— Мы же знали, что когда-нибудь ты проиграешь.
Она промолчала.
— Черт возьми, Кири! — Я чувствовал гораздо больше вины, чем ожидал, и мучился угрызениями совести. — Мы обязательно преодолеем это!
— Не хочу, — медленно, через силу произнесла она. — Мое время пришло.
— Глупости! Ты теперь живешь не на севере.
Ее кожа покрылась мурашками от холода. Я принудил ее лечь и укрыл, а потом, зная, как ее нужно согревать, разделся и растянулся с ней рядом. Прижимая ее к себе, я нашептывал ей, что больше не желаю слушать всю эту ерунду, ведь здесь, в Эджвилле, поражение в поединке вовсе не означает, что проигравший должен уползти в никуда и издохнуть, а Бред очень от нее зависит, и мы оба от нее зависим; при этом у меня болело сердце от того, что я живу во лжи. Я сомневался, что она меня слышит; даже если до нее долетали мои слова, в них не было для нее смысла. Склонив голову набок, она уперлась невидящим взглядом в стену, все больше багровевшую в свете заката. Думаю, она была тогда вполне способна умереть усилием воли, настолько ее сломило поражение. Я попытался склонить ее к любви, но мои поползновения были пресечены. Я был благодарен ей за то, что она не позволила мне обмануть ее еще раз, уже не словами, а делом. Я допоздна лежал с ней рядом и уговаривал, пока не уснул, уткнувшись носом ей в ухо.
Ночью я было понадеялся, что мое внимание идет Кири на пользу, но вскоре оказалось, что ее депрессия только углубляется. День за днем, забросив все дела, я втолковывал ей, как она бесценна для нас, но ничего не добился. Она знай себе сидела, скрестив ноги, у окна, глядела на равнину и иногда заводила какие-то дикарские песни. У меня не было способа проникнуть под твердую оболочку отчаяния, в которой она укрылась. Логика, мольбы, злость — ничто не давало результата. Ее депрессия начала передаваться мне. У меня болела голова, я не мог собраться с мыслями, мне не хватало энергии даже на простейшие дела. При всей моей тревоге за Кири я скучал по Келли, ее чистоте и нежности, способной побороть отравляющее меня отчаяние. На вторую неделю после возвращения Кири мне пару раз удалось переброситься с Келли словечком: я пообещал вырваться к ней при первой возможности и попросил выйти на вечернюю смену, потому что мне будет проще ускользнуть из дому после наступления темноты. Как-то поздним вечером, когда Кири опять затянула свою песню, я шмыгнул за дверь и заторопился в лавку Форноффа.
Я долго стоял за дверью, дожидаясь, пока уберутся последние покупатели и сам старина Форнофф. Когда Келли подошла к двери, чтобы запереть лавку, я вырос перед ней, сильно ее напугав. Она успела причесаться, надела синее платье в мелкую клетку и была так хороша, так стройна, так соблазнительна, что я едва поборол желание овладеть ею прямо на полу. Я попробовал ее приобнять, но она оттолкнула меня.
— Куда ты подевался? Я чуть с ума не сошла!
— Я же тебе говорил, что должен…
— Я думала, ты все ей расскажешь про нас с тобой! — крикнула она, отступая в глубь лавки.
— Расскажу! — крикнул я в ответ, начиная сердиться. — Но не сейчас, потом. Ты же знаешь!
Она повернулась ко мне спиной.
— Я для тебя ничего не значу. Все твои ласковые слова — одна болтовня.
— Черт! — Я развернул ее и схватил за плечи. — Думаешь, всю эту неделю я блаженствовал? Она явилась сюда прямиком из ада! Я хочу все ей рассказать, но не могу, пока она остается в таком состоянии. — Меня передернуло от бессердечности, с которой я отзывался о Кири, но чувства лишали меня рассудка. Я встряхнул Келли. — Ты хоть понимаешь это?
— Нет, не понимаю! — Она вывернулась и бросилась к складу. — Даже если ты говоришь правду, то мне непонятно, как можно быть такой… странной.
— Она не странная, а просто иная. Я ведь ни разу не говорил тебе, что она мне безразлична. Наоборот, я твердил, что уважаю и люблю ее. Не так, как тебя, конечно. Но все равно это любовь. Если для того, чтобы нам с тобой быть вместе, я должен буду ее убить, это сразу убьет мое чувство к тебе. — Я подошел к ней ближе. — Просто ты не понимаешь, кто такая Кири.
— И не желаю понимать!
— Там, откуда она пришла, живут настолько тяжко, что в плохие времена слабых убивают на мясо, поэтому люди, чувствующие себя бесполезными, уходят в никуда, чтобы не быть обузой. Нам трудно понять, что может сделать с человеком такая жизнь. Я сам долго не мог понять.
У Келли задрожал подбородок, и она отвернулась.
— Мне страшно, — сказала она. — Я уже видела подобное в Уиндброукене. Очень похоже. Там была одна замужняя женщина, которая любила другого человека. Когда она не смогла уйти от мужа, потому что он заболел, этот другой свихнулся. — У нее полились слезы из глаз.
Я потянулся было к ней, но она отступила в сумрачный склад, загородившись рукой.
— Уходи. Хватит с меня боли.
— Келли! — простонал я, чувствуя свою беспомощность.
— Я серьезно. — Она пятилась от меня, всхлипывая. — Мне стыдно за то, что я о ней сказала, правда, стыдно, мне очень ее жаль, но я не могу и дальше жертвовать собой, слышишь? Не могу! Если этому так или иначе должен быть положен конец, давай сделаем это сейчас же.
Удивительно, насколько все то, что мы произносили и делали на этом пыльном складе, при неровном свете фонаря, под треск пузатой печки, было до отвращения лживо, как сценка из дурной пьески, и одновременно искренно. Нас влекло в сторону единственной истины, и мы заставляли свою ложь звучать правдиво. Я не мог не говорить того, что говорил, хотя некоторые слова нестерпимо резали слух.
— Черт побери, Келли… — бубнил я, бредя за ней следом по складу. — Давай выждем. Знаю, сейчас все выглядит безнадежно, но потом все уладится, поверь…
Она прижалась спиной к стене рядом с пирамидой мешков, набитых зерном; на каждом мешке было оттиснуто изображение петуха; сам воздух здесь казался серым, как пропыленная мешковина. Справа высилась бочка с мотыгами, поставленными кверху лезвиями, над головой свисали мотки веревки. Келли склонила голову на бок, словно ей было любопытно, что произойдет дальше.
— Ты ведь мне веришь, правда? — спросил я, теряя остаток рассудка из-за исходящего от нее жара и аромата ванильной воды и прижимая ее тело к своему.
— Хочу верить, — ответила она. — Видит Бог, хочу!
Ее груди так и просились мне в ладони, ее рот утолил мою жажду. Сочные, как ягоды, губы, черные глаза, смуглая кожа… Я совершенно не знал ее, зато чувствовал, что она-то меня знает, а именно это и бывает порой нужно для любви — уверенности, что партнер видит тебя насквозь.
