А наутро принялась отвлекать Кощея Бессмертного, показывая ему всячески, что хоть и взял он ее в полон, однако не обрадуется такой пленнице. Чем долее промучается головною болью, тем скорей забудет, как задавала она ему вопросы, которые вроде бы и без надобности скорбной вдове, и как он ей отвечал. А что будет, ежели Кощей все припомнит,- про то Марья Моревна силилась не думать.
Едва достигнув упомянутого луга, обрел Иван еще одно средство от своей тоски, ибо на столько сторон разлетелись все кобылы и жеребец, сколько было их в табуне. Кобыла под ним взвилась на задние ноги. Сейчас опрокинется на спину вместе со мной, подумал Иван, а потому выхватил из-за пояса Кощееву плетку и вытянул кобылу вдоль крупа. В жестокости не мог он соперничать с чернокнижником и не рассек до крови бархатистую шкуру, но кобыле его наука показалась укусом Огромнейшего из Слепней всея Руси, и она решила не довершать своего падения.
Передние копыта слишком сильно ударили в землю, правда, для Ивана это было едва ль не манною небесной, ведь он избегнул более крупных неприятностей. А кобыла свернула голову назад, чтоб на седока полюбоваться. В глазах ее мелькали огненные сполохи, но Иван-царевич, ранее глядевший в раскаленные, как наковальня, очи вороного, на сем пламени и рук бы не погрел. Сложил он вдвое двухаршинную плетку и в ответ на взгляд кобылицы нарочито громко поскрипел перевитыми ремнями. Говорящая она иль нет, но по-русски не хуже его разумеет в этом можно не сумлеваться.
- Не балуй,- строго предупредил ее Иван,- не то хуже будет.
Лошадь шумно всхрапнула, оскалилась и обрызгала красные сапоги Ивана зеленой от травяной жвачки слюной. Поглядел он на перепачканные сапоги и подумал: ничего, нынче не время для щегольства.
- Ну вот, вижу, мы друг дружку поняли. Теперь давай-ка за табуном в догонь. Да гляди, не отлынивай, а то я тебя плеткой так отлыню - свету не взвидишь.
Он раскрутил плетку и прищелкнул ею по земле, снеся верхушки луговых трав. Обычный конь испугался бы, а эта кобыла только покосилась недоверчиво. Не по душе ему было, как она показывает верхние зубы, сразу вспомнилась Баба-Яга.
- А вздумаешь кусаться, без головы останешься. И свободной рукой он выхватил из ножен саблю. Тут уж кобылка взяла с места в карьер, да так резво, что новоиспеченный табунщик нарадоваться не мог.
Табун рассыпался по широкому лугу и по лесной опушке. Но Ивану боле не пришлось прибегать к плетке, потому как его кобылка хорошо запомнила урок и стремглав носилась вдоль и поперек пастбища, сбивая в кучу своих товарок. Царевич же правил ею с ловкостью татарина иль казака - словом, прирожденного наездника.
Только к полудню удалось ему собрать всех. Жеребец, как видно, решил подтвердить званье вожака и вдруг попер на Ивана, обнажив зубы, не уступавшие волчьим клыкам. Царевич подпустил его поближе и, натянув поводья, ринулся во весь опор ему наперерез. Жеребец прижал уши, зажмурился и пролетел мимо, но Иван успел на скаку оттянуть его плеткой повыше хвоста, оставив след, который, пожалуй, и в неделю не заживет.
- Что, скушал? - спросил он приплясывающего на месте жеребца и добавил еще для острастки.
Вороной, набычась и сверкая очами, глядел на него.
- Да, красавец, не хотелось мне тебя стегать, но помяни мое слово, твои раны заживут быстрей, чем зажили б мои, кабы стоптал ты меня копытами. Так что вперед сам думай, как себя вести.
Долго они играли в гляделки, на лугу затишье наступило: кобылицы ждали, чем окончится поединок. Иван и жеребец стояли не шелохнувшись, даже в такой малости не желая уступить... Наконец конь выпустил пар из раздутых ноздрей, повесил голову и принялся траву щипать. А табунщик постоял еще малость, не давая себе послабленья. Сердце никак не унималось, и недаром, ведь жеребец чуть не сделал из него что-то вроде рубленой баранины, какую в Золотой Орде едят. Тогда, ежели б и довелось ему предстать пред очи Марьи Моревны, то лишь в виде "царевича по-татарски".
То-то б жене понравился!.. От этой мысли Иван от души рассмеялся - впервые с тех пор, как в здешние края попал.
Не успела еще улыбка сойти с лица, как его кобылица начала пятиться, потом вдруг взбрыкнула, и он полетел наземь вместе с седлом. Ноги-то по-прежнему в стременах, да только нет промеж них лошадиного крупа. Упал Иван на шелковую мураву, увидел над собою небо, рассыпавшееся по-зимнему яркими звездами, и стал средь них кататься. В голове осталась только одна мысль - о лошадиных зубах и копытах. Однако никто на него не напал. Кобылы сгрудились в некотором отдалении, премного довольные его оплошностью. Падать с коня ему не впервой, некоторые озорники вроде пропавшего Бурки такие фокусы очень уважают, но эти...
Эти подавно, ведь они из табуна Бабы-Яги, и ум у них человечий, и язык есть, ежели говорить вздумается. А и не вздумается - все по глазам прочесть недолго. Вот он и прочел: кобылицы радуются не столь тому, что кобыла его сбросила, сколь тому, чем обернется для них его паденье. А обернется оно ввечеру более сытным ужином.
У Ивана все нутро узлом сдавило, точь-в-точь как тогда, когда Кощей Бессмертный бросил ему под ноги меч и шашку да заставил за ними нагнуться. Но чернокнижник, по крайности, не вынуждал его денно и нощно тревожиться о своей участи - враз добил, а от кобылиц Бабы-Яги состраданья ждать так же глупо, как уповать на летнее тепло средь зимней стужи.
Иванова кобыла стояла ближе всех и скалилась шире, нежели остальные. Потом выплюнула из пасти жвачку и что было сил головой тряхнула, разом освободившись от недоуздка и удил. Глянул Иван на стремена, опутавшие ноги его, перевел глаза на кобылу.
- Могла б и раньше догадаться! - задохнулся он от ярости.
- Могла бы,- согласилась кобыла, впервые подав человечий голос.- Да тебя хотелось потешить, Иван-царевич. Ты, чай, думал, что обуздал нас. Бедняга! Думал, легкое это дело, ан промашку дал. За нее жизнью и поплатишься. Прощай покуда, вечером свидимся, когда тебя на мясцо искрошат да нам в сенцо подмешают.
Иван шагнул было вперед, да в стременах запутался и шмякнулся оземь во весь рост. Покамест сапоги снимешь, много времени утечет, и кобылы это знают. Аж замутило его - так бы и кинулся за ними да переловил голыми руками всех до единой! Вытащив саблю, обрубил он стремена и отшвырнул седло. Но тут же спохватился - толку-то что? Где человеку, хоть и не стреноженному, за конями угнаться? А кобылицы подняли хвосты трубой да затрусили мелкой рысью, не трудясь перейти на галоп. Весь луг огласился насмешливым ржаньем. Вскоре оно стихнет вдалеке.
Он вынул тряпицу с едой, развернул ее. Взял краюху ржаного хлеба и, держа его на вытянутой руке, двинулся за табуном. Лошади смотрели, пока не подошел он совсем близко, и тогда бросились врассыпную.
