И эти сорок восемь часов доктор Романелли не сидел сложа руки. Он узнал, что его жертва, помимо всего прочего, должна посетить под именем Эшблеса литературный вечер у издателя Джона Мерри и чуть не силой заставил клоуна-чародея Хорребина послать своих скотов следить за Эшблесом всюду, где тот появлялся, похитить его и доставить в Крысиный Замок сразу по выходе того из конторы Мерри.
"И когда они доставят его сюда, - думал Романелли, с трудом дыша, - я выжму из него все до последней капли. Я узнаю от него достаточно о путешествиях сквозь время, чтобы делать это самому. Я прыгну в те времена, когда я еще был здоров и силен, и скажу себе, молодому, чтобы в той или иной ситуации вел себя по-другому, с тем чтобы в понедельник, второго апреля 1811 года, я не был бы дрожащей, истекающей кровью развалиной".
Он открыл налитые кровью глаза, покосился на часы и присел на уставленную куклами полку прямо под нишей, в которой красовалась голова старого Данги. Без четверти девять. "Через час или чуть позже, - сказал он себе, - увальни Хорребина принесут мне Эшблеса, и мы прогуляемся в подземную лабораторию".
***
Кеб грохотал по мостовой мимо собора святого Павла, и Вильям Эшблес выглянул в окошко, пытаясь увидеть место, где стоял в облике Немого Тома. Мне никогда не удавалось, подумал он, использовать свой голос. Немой Том был нем, равно как и Эшвлис-сапожник, и хотя Вильям Эшблес будет относительно известным поэтом, он будет писать с чужого голоса (чьего, интересно?), переписывая по памяти прочитанные когда-то стихи.
Настроение его представляло собой смесь облегчения, ожидания и легкого разочарования. Конечно, он рад был вернуться в Англию, отделавшись наконец от всего этого чертова волшебства и заглядывая вперед в ожидании встреч с Байроном, Кольриджем, Шелли, Китсом, Вордсвортом и прочими, - теперь, когда он окончательно сделался Эшблесом, ничто уже не мешало ему жить дальше в полном соответствии с биографией Бейли, согласно которой его больше не ожидало никаких особенных сюрпризов и потрясений; дальнейшая его жизнь была ему хорошо известна.
Он даже немного хотел, чтобы тест, придуманный им за время долгого плавания на "Фаулере", дал отрицательный результат. До него дошло, что он сможет считать себя Эшблесом только в случае выполнения двух условий: во-первых, рукопись "Двенадцати Часов Тьмы", которую он в последний раз видел лежащей на столе в номере "Двухголового лебедя", должна каким-то образом попасть в редакцию "Курьера" в срок, чтобы быть напечатанной в декабрьском выпуске; во-вторых, "Фаулер" должен прибыть в Лондон не позже второго апреля, чтобы он успел на литературный вечер у Мерри и снова повстречался там с Кольриджем. И то, и другое являлось неоспоримыми фактами биографии Эшблеса, и в случае, если хоть одного из них не случится, он сможет жить собственной жизнью, свободно выбирая свои дальнейшие действия, открытый надеждам и страхам.
Однако зайдя к "Лебедю" сегодня днем, он спросил, нет ли почты на имя Эшблеса, и ему вручили целых три конверта. В одном из них оказалось короткое извещение от "Курьера" о том, что его рукопись получена, с прилагающимся чеком на три фунта; во втором - номер журнала от 15 декабря с напечатанной в нем поэмой, а в третьем - датированное двадцать пятым марта письмо от Джона Мерри с приглашением на сегодняшний вечер.
Делать нечего - он был Вильямом Эшблесом.
Собственно, в этом не было ничего особенно плохого. С одной стороны, имелись в биографии поэта кое-какие факты, которые ему давно хотелось прояснить. "Ну, например, где эта Элизабет Жаклин Тичи, моя будущая жена? Помнится, я говорил Бейли, что познакомился с ней прошлым сентябрем. Интересно, почему я так утверждал? И наконец, последний вопрос: с кем я повстречаюсь на Вулвичских болотах двенадцатого апреля 1846 года, кто пронзит мне живот и бросит, - с тем чтобы мое тело обнаружили только месяц спустя? И как, скажите на милость, заставишь меня теперь близко подойти к этому месту?"
Кеб свернул направо, по Олд-Бейли и на Флит-стрит, и остановился перед домом 32 - узким, симпатичного вида зданием с уютно горящими за занавесками огнями. Эшблес сошел, расплатился с возницей и, пока кеб с грохотом скрывался в ночи, глубоко вздохнул, огляделся по сторонам - заметив поднявшего на него глаза нищего мальчишку - и постучал в дверь.
Не прошло и нескольких секунд, как внутри лязгнул засов и дверь открыл мужчина с шевелюрой песочного цвета и со стаканом вина в руке; несмотря на пристойную стрижку и не менее пристойную одежду, на которые Эшблес истратил большую часть своих трех фунтов, мужчина нерешительно отступил при виде бронзовокожего великана.
- Э-э... да? - произнес он.
- Моя фамилия Эшблес. А вы - Джон Мерри?
- А? Да, да, заходите. Да, конечно, я Мерри. Вы меня несколько смутили если и существует такое понятие, как типичный поэт, сэр, осмелюсь сказать, что вы ни капельки на него не похожи. Не угодно ли стаканчик портвейна?
- С удовольствием. - Эшблес ступил в прихожую и подождал, пока Мерри возился с засовом.
- Тут сегодня весь день крутился какой-то оборванец, - извиняющимся тоном объяснил Мерри. - Уже пытался проскользнуть внутрь. - Он выпрямился, отхлебнул из стакана и повел гостя в дом. - Сюда, прошу вас. Я рад, что вы смогли выбраться к нам - сегодня нам повезло заполучить в гости Сэмюэла Кольриджа.
Эшблес ухмыльнулся:
- Я знал, что он придет.
***
Джеки неуверенно шагнула вперед к вышедшему из кареты незнакомцу, но, прежде чем нашлась что сказать, тот постучал в дверь и представился этому сварливому Джону Мерри. Она отошла в тень, где прождала уже час.
Это точно тот человек, которого описывал ей Брендан Дойль, решила она. Значит, Мерри не блефовал, говоря в интервью этому писаке из "Тайме", что полагает, что загадочный новый поэт Вильям Эшблес ожидается в числе гостей на собрании в понедельник.
"И как мне переговорить с ним? - подумала она. - Я так много осталась должна бедному старому Брендану Дойлю - я просто обязана известить его друга о его смерти. Пожалуй, придется ждать, пока он не выйдет, и перехватить его, прежде чем он поймает кеб".
Джеки так и не удалось поспать с тех пор, как она убила Данди - и по совместительству Джо - Песью Морду - две ночи назад, и ее начали преследовать галлюцинации, словно сны ее, выступив из темноты, одновременно навалились на нее. Ей чудились тени, придвигающиеся к ней, но, оглянувшись, она видела лишь пустую улицу; ей слышался... нет, не звук и даже не эхо звука, а только легкое сотрясение воздуха от массивной железной двери, захлопнувшейся где-то на небесах. Собственно, стоял еще ранний вечер, но она не сомневалась, что через несколько часов ей покажется, будто давно уже пора наступить рассвету... а задолго до пяти утра она в панике решит, что никогда уже не увидит солнца.
