И вдруг этот субъект обзавелся волшебной пишущей машинкой.
Обуреваемый ненавистью (завистью, ревностью, душевной пустотой?), он попытался погубить своего старого врага, да не тут-то было. Вот он сидит и стучит по клавишам – и внезапно до него доходит, что если Молзберга попросту прикончить, то мир по нему, конечно, не всплакнет, но не слишком ли легко отделается вражина? Спору нет, логика у Гаррисона железная, как и его теперешнее здоровье.
Едва он напечатал: «Боль разбегается по всему телу, и сейчас…» — его осенило: нет, так не годится. Да, если за полминуты спровадить Молзберга к праотцам, войне конец и победа за Гаррисоном, но теперь вырисовывается крайне неприятная перспектива. Пока была вражда, она составляла смысл его существования; вражда оправдывала это существование, сколь бы жалким оно ни было. Как же он жаждал торжества над Молзбергом! Как мечтал увидеть его бессилие, его падение! Но ведь эта самая жажда, эта самая мечта поддерживали его в диспутах, подкрепляли его логические построения, не говоря уже о том, что питали его энергией, – а как иначе он бы выдавал бесконечный поток посредственной фантастики, чтобы заработать на кусок хлеба?
Так что же делать? Медленно умертвить Молзберга с помощью разнообразных пыточных орудий? Это, конечно, вариант. Но куда приятней сжечь его нивы, разрушить замки, лишить голоса его пишмашинку, год за годом по крошке отбирая все, чего он добился в жизни. Куда приятней лицезреть его долгие-предолгие страдания! Надо одолеть врага на его поле – а литературное поле для Гаррисона уж точно неродное, если называть вещи своими именами.
Впрочем, довольно самокопаний. Гаррисон вообще не склонен к самоанализу, даже в самых сложных жизненных ситуациях он выглядит абсолютным имбецилом и пытается перекраивать мир под себя, подчас развивая бешеную деятельность. Сейчас важно другое: в последний момент стало ясно, что с устранением злосчастного, вечно заблуждающегося Молзберга исчезнут и те благоприятные обстоятельства, которые позволяют функционировать Гаррисону.
А из этого следует простой вывод: враг должен жить. И мучиться.
Ну, уж чем-чем, а мучениями он будет обеспечен с лихвой.
Гаррисон прошел в кухню, взял с полки над умывальником бутылку дешевого скотча, свинтил пробку и сделал большой медитативный глоток.
– Ну что ты себе позволяешь?! – Жена оперлась о стол и замерла в привычной утренней позе отчаяния.
Сказать, что Гаррисон не выносил эту женщину, – ничего не сказать.
– Неужели нельзя хотя бы до обеда потерпеть? Гарри, ты же обещал…
– Пошла к черту, стерва!
– Гарри, здесь же дети…
Он с таким грохотом поставил бутылку, что два малыша содрогнулись в своих грязных постельках, – в целях экономии кухня была совмещена со спальней.
– Ты что, не видишь, как я вкалываю от зари до зари, пытаюсь заработать нам на жизнь? – заорал Гаррисон.
Он и правда ненавидел эту женщину.
– Это ты свое пьянство так называешь? Работой от зари до зари?
– Да! – рявкнул он. – Я это так называю.
И хватит спорить с нею, да и со всеми остальными, кто не понимает Гаррисона. (А кто его понимает? Уж точно не Молзберг.) Глотнув еще шотландского, он удалился в другую комнату, которую целиком забрал себе под творческую мастерскую.
– Мой заработок за прошлый год – три тысячи пятьсот восемьдесят шесть долларов двенадцать центов, неблагодарная ты дрянь! – не удержался он от последнего хлесткого, убийственного слова, прежде чем покинул кухню-спальню.
Машинка, как ни странно, никуда не делась. Больше никаких сомнений в существовании богов и их подарков: доставленная полчаса назад посылка успела пустить глубокие корни в жизнь Гаррисона. Ласково погладив валик, он уселся за стол, вынул недопечатанную страницу, вставил чистый лист и задумался. Конечно же о Молзберге. Надо позаботиться о том, чтобы паршивец растворился молекула за молекулой. Только прежде, чем взяться за это во всех отношениях благое дело, надо позаботиться о себе, причем безотлагательно.
Отныне и вовеки я буду получать восемь тысяч триста долларов в год, работая полный рабочий день писателем-фантастом, нет, лучше восемь тысяч четыреста долларов, а еще я начну приобретать серьезную литературную репутацию, да будет так.
Уж он им всем покажет! И стерва уймется, а то вконец замучила намеками на его неспособность прокормить семью.
Надо еще кое-что дописать. Люди в массе своей существа мелкотравчатые, дай им безграничные возможности, они сами себя загонят в узкие рамки. Нет у них такого свойства – заглядывать вдаль и видеть широкий диапазон вариантов. А вот у Гаррисона это свойство есть, и сейчас оно будет продемонстрировано.
В дополнение к ранее поданным заявкам, я заказываю трехкомнатную квартиру стоимостью сто сорок долларов в месяц, и срок действия договора аренды пусть составит десять лет. Я буду арендовать в течение десяти лет трехкомнатную квартиру и платить за нее ежемесячно сто сорок долларов. Живя в трехкомнатной квартире и платя за нее сто сорок долларов в месяц, я с этого момента и до скончания века стерилен, но при этом сексуально силен, как ни один мужчина в истории человеческого рода. Женщины не могут передо мной устоять! Я буду жить в трехкомнатной квартире, срок действия договора – десять лет, стоимость проживания – сто сорок долларов в месяц, но не буду производить нового потомства.
Как-то так.
А теперь вернемся к Молзбергу, подумал Гаррисон.
Он вынул лист из машинки, бережно уложил его в нижний ящик бюро, запер и с новыми силами сосредоточился на ущербном недоумке, которого выбрал себе во враги.
В это утро Молзберг чувствовал себя не слишком хорошо. Да какое там не слишком – паршиво он себя чувствовал. Причем знал, что к жизни он теперь прикован невидимыми, но прочнейшими цепями, и это жизнь ипохондрика и неврастеника – и ныне, и присно, и во веки веков. Ибо не может быть легкой смерти для такого ничтожества, как он. Повернувшись налево, а затем направо в своем наитеснейшем и наигрязнейшем кабинетике, Молзберг понял, что попал в ловушку, и эта ловушка – он сам. И не стоит ждать благих перемен – перемены будут, но только к худшему. Он услышал шелест, это почта упала из прорези в двери: счета, угрозы и просроченные уведомления о скидках. В окно он увидел свою новую машину: кредит не выплачен целиком, зато корпус уже ржавеет и шелушится, текут бензин и масло – дешевка есть дешевка. Над головой раскричался ребенок, – похоже, опять судороги. К детскому голосу добавился голос жены – орет в сердцах на младшенькую. Впрочем, иначе как на повышенных тонах она не общается ни с детьми, ни с мужем. «Я этого больше не вынесу! – проговорил блестящий молодой писатель, думая, что имеет в виду свою жизнь, а на самом деле подразумевая боль во внутренностях и частоту пульса. – Я так больше не могу! Почему в этом мире гаррисоны имеют все, а мне не пристроить даже короткий рассказ? Почему Гарри выручает в год три с половиной тысячи и печатается в куче антологий? Чем он заслужил такое везение и чем провинился я, писатель, известный в профессиональных кругах, имеющий документальные подтверждения своей литературной квалификации?» И Молзберг знал, что нет ответов на эти вопросы, как нет и конца его страданиям, а также сроку его наказания. «Я завидую Гаррисону, – впервые признался себе Молзберг, – и эта проклятая зависть сводит меня с ума, потому что он выручает в год три с половиной тысячи, в то время как я, дипломированный журналист и драматург, прочитавший почти всего Владимира Набокова, включая „Бледное пламя“ (трижды) и „Отчаяние“ (единожды), отлично знакомый с творчеством Гоголя и Эванса С. Коннела-младшего, получил в минувшем году всего-то-навсего четыреста шестнадцать долларов двенадцать центов, и это в основном гонорары от религиозных журнальчиков, куда берут любую чепуху, и живем мы, в общем-то, на социальные подачки, питаемся по талонам. Это просто невыносимо, и я сделаю с Гаррисоном то же, что он сделал со мной. Зная, какое у него самое главное желание, я прежде исполню свое, и тогда…»
Кончина антологистаБарри Н. Молзберг
Среди ночи Гаррисон проснулся от острейшей боли в груди. «Инфаркт!» – с ужасом и отчаянием подумал он. И оказался прав. Жить ему оставалось секунды, но перед ним, как соломинка перед утопающим, приплясывал единственный шанс: надо…
Ушел из жизни литературный поденщикГарри Гаррисон
Наступила последняя минута жизни Молзберга, и он это осознал только сейчас. Смерть, придя в облике острой коронарной окклюзии, приняла в свои объятия претенциозного глупца, и уже спустя миг…
Мир избавился от никчемного бумагомаракиБарри Н. Молзберга
«Мне хана», – сообразил, проснувшись, Гаррисон, и…
Умер писательГарри Гаррисон
Молзберг упокоился. Теперь…
