Здесь, в замке, бесконечность предстала иной — бесчисленными коридорами и лестничными маршами. Едва проникнув за порог, Юрка осознал, что вновь материален. Не было больше ангельской бестелесности, только меч-зажигалка по-прежнему оставался в руке. Юрка был даже одет в пятнистый десантный комбинезон. Он переступал ногами в тесных кроссовках, шагая по длинным черного мрамора коридорам, по широким гранитным лестницам, по шлифованным скользким ступеням. На такой лестнице толкнут — не удержишься. Такие лестницы сооружаются, вероятно, чтобы унизить идущего, потому что чувствуешь себя козявкой, мухой с оборванными крыльями, ползущей под бдительным оком скучающего садиста последней мушиной своей дорожкой, все равно куда, навстречу концу.
Юрка уже отвык ходить и сразу не то, чтобы устал, а как-то разозлился, что не может взлететь над этими бесконечными переходами, не может миновать их разом.
В нишах вдоль лестницы застыли каменные изваяния. Каждое изваяние сжимало факел-светильник в руке. Факел отбрасывал неровный колеблющийся свет на лестничный марш, а конец тонул во мраке, и впереди были только неясные световые пятна, подобные пятнам от фонарей вдоль ночного шоссе, сквозь дождь и туман уходящего.
Минуя изваяния, Юрка невольно присматривался к ним. Колеблющийся свет заставлял гримасничать каменные лица, и казалось, их выражения меняются, что вовсе не свойственно должно быть статуям, издревле украшающим здания. На одной площадке стоял мужчина, могучий телом и гордый лицом, волей скульптора вынужденный освещать дорогу любому, ступившему на эту лестницу. Далее — женщина, не с факелом, а со свечой в руке, и пламя толстой, как бы из смолы отлитой, свечи, трепеща, озаряет роскошную фигуру благородной дамы, не искаженную рождением и кормлением детей, фигуру, усовершенствованную руками массажисток и дорогостоящими видами спорта — плаваньем, воланом, верховой ездой. Пламя безжалостно высвечивает интимные подробности ее телосложения, все тайны его, и прекрасное лицо искажают ненависть и брезгливость, словно хочется красавице закусить каменными ровными зубками каменную же капризную губу, уничтожив навязанную скульптором застывшую улыбку.
А вот мальчик, освещающий следующий марш. Ему невтерпеж бросить светильник и убежать, с неохотой стоит он, освещая, как бы в страхе перед неизбежным наказанием. И следующий марш. И новая фигура в очередной нише.
И поворот. И коридор. И длинный-длинный зал с двумя распахнутыми дверями. Снова лестничные марши, ступени, ниша. Иногда чудилось, что уже был здесь когда-то, хотя быть здесь, конечно, Юрка никогда не мог. Просто просыпалась в нем чужая, из прошлого, память, или навязчивость повторения подсказывала следующие повороты и каменные символы. Он угадывал их, еще не видя, но практической пользы это не приносило: движение длилось. Вот, кстати, и пустая ниша. Не для меня ли приготовлена? Да это еще посмотрим. Может быть, хозяину здешнему здесь встать предстоит с китайским фонариком и светить мне под ноги, чтобы не поскользнулся ненароком на гладких ступенях.
Он уже очень заскучал, когда увидел идущую фигуру далеко впереди. Интересно, она всегда шла, а он только сейчас ее догнал, или вынырнула из ниши? Интересно — не не то слово, пожалуй. Нервно. Нет, не показалось, действительно идет впереди, поднимается. Женщина?
Женщин Юрка не видел с собственной гибели. Сорок дней, если все еще сорок дней, а не год и не вечность. Черные пола не имели, но скорее всего были мужики, с которыми можно подраться. Скелеты тоже казались бесполыми.
Женщина шла не торопясь, мелкой женской походкой ступала по лестнице, и свет факелов то выявлял ее, то скрадывал. Она была в чем-то темном и шелковом, в чем-то тонком, скользящем, на голое тело. Во всяком случае так виделось Юрке, угадывающем за тридцать, за двадцать, за десять ступенек впереди дивные точеные бедра под скользким шелком. Путь был один, и шли они по нему долго-долго, и Юрка в общем-то не против был бы идти и дальше следом, но женщина заметила его, — наверное, хитрой природой все-таки у женщин глаза предусмотрены сзади, — остановилась, посторонилась, пропуская. Еще улыбнулась Юрке приветливо и, пожалуй, обезоруживающе, будто рада встрече в пути, и улыбка эта вместо первых слов в разговоре.
— Ты кто? — спросил Юрка недоверчиво.
— Я? Для радости, — опять улыбнулась женщина. — Я — греза поэта или игрушка героя. Ты воин? На тебе одежда воина. Ты спешишь? Мне не угнаться за твоим широким шагом.
— Ничего, — сказал Юрка. — Успею.
Они шли теперь рядом, не особенно даже переговариваясь, но внимание женщина все-таки отвлекала, и только по обострившемуся чувству опасности — школа у него была надежная — чуть ли не поздно, почти вплотную приблизившись, Юрка увидел на площадке следующего пролета не скульптуру, а человека, как-то нехорошо сидящего. Угрозой веяло от опереточной этой фигуры в шароварах шире облака, в бархатной безрукавке и красных сафьяновых сапогах. Юрка подобрался и, оттолкнув сразу ставшую мешающей и опасной бабу, шагнул на верхнюю ступеньку пролета.
Человек, а может быть, это был фантом или еще какая-нибудь нечисть, — посмотрел на Юрку с отвращением. Дернулся чуб-оселедец, вымахнула длиннейшая кривая сабелюка. «Москаль!» — мгновенно и с радостью решившего задачу выкрикнул опереточный казак и трижды за миг полоснул Юрку сабелюкой, будто ремнем стегнул. «Москаль», — повторил сладострастно. Наверное, надо было рубить его мечом, но Юрка про меч даже не вспомнил. От прямого тычка он ушел и захватил казака за сафьяновый сапог. Оба они загремели по длинной и скользкой мраморной лестнице, добиваясь обоюдно горла противника и на одном языке ругаясь.
Юркин военный опыт годился для многих ситуаций: очередь автоматная из кустов зеленки или из-за глинобитного дувала, хлопок мины, пулеметная перестрелка среди скал. Но когда тебя душат и ругают по матушке, какая же это война? От первого тройного удара ему залило кровью глаза, но озверел он только докатившись в обнимку с казаком до нижней площадки, и там уж сумел отодрать от себя цепкие руки и отшвырнуть противника. Тот все-таки был легче, хоть и злее. Война для него всегда была войной: руками ли, зубами, саблей или плетью. Отшвырнув казака, Юрка успел вскочить, и когда тот кинулся вновь сине-зеленой кошкой, встретил ударом каблука в челюсть. Казак перелетел площадку и врубился в стену бритой головой.
Юрка подпрыгнул и приземлился на нем, вцепился казачине пальцами в нервные узлы под слюнные железы, отгибая голову назад под опасным углом. «Бред какой-то, — думал Юрка одновременно. — Он же неживой. С ним же как-то по-другому надо».
