class="p1">– Гы-ы, гы-ы, гы-ы!
Сколько ни поили папашу, а он оставался все таким же как и в самом начале, не падал, не пускал пузырей из носа, не норовил притулиться где-нибудь в уголку и соснуть чуток. Видно, папаша чувствовал свою особую роль неким врожденным чутьем и потому держался молодцом. Лишь почти новехонькие черные штаны на радостях замочил, но ему это в вину не ставили. Мочалкина кокетливо отводила слипающиеся глазки, старалась смотреть поверх головы, в пространство.
– А я повторю, Хреноредьев, – сказал Буба, – при всех повторю, что тупарь он и есть тупарь! Здесь, как верно заметил наш Коко, хер хрена не слаще.
Хреноредьев подпрыгнул и ударил Бубу в живот протезом-деревяшкой. Да так, что Буба согнулся в три погибели и застонал. Папаша Пуго дал щелчка инвалиду и тот упал без чувств. Потом он пригнулся к Бубе и смачно, взасос поцеловал и его. Мочалкина зарделась. Она все думала, когда же Пуго про нее-то вспомнит! И вспомнит ли!
Но все завершилось благополучно. Бегемот Коко разнял спорщиков, дал каждому по затрещине, в том числе и дуре Мочалкиной. Та сразу же позабыла про папашу и уставилась на Коко влюбленными глазами.
– Пора!
Буба стряхнул пыль с колен, расправил плечи.
Они стояли чуть ли не посередине площадки. Но никто, кроме двух десятков местных хозяек, сгрудившихся в одну кучу, на них не реагировал. Трапы, по которым обычно ходили туристы, чуть покачивались и, казалось, протяжно и тонюсенько пели на ветру. Железная клепаная башня, проржавевшая снизу и немного покосившаяся, стояла как и обычно – наглухо задраенная. Люки не открывались. И никто не появлялся, хотя пора бы уже, пора было появиться!
– Буба, браток, может, ты и впрямь Чокнутый, а? – спросил неожиданно Коко. – Может, про нас и думать забыли, а мы тут дурака валяем?! – При слове «дурака» он выразительно поглядел на Хреноредьева. И тот снова лишился чувств.
Папаша Пуго приподнял инвалида за шкирку, он не любил, когда обижали слабых и всегда жалел их.
– Гы-ы, гы-ы!
От липкого и слюнявого поцелуя Хреноредьев очнулся.
– Все, едрит-переедрит! – сказал он задиристо. – Все! Щяс начну всех калечить! Без разбору, едрена-матрена!
Но калечить он, конечно же, никого не стал. Он и сам-то был калекой – из трех ног лишь одна своя, остальные две – деревяшки. Руки у него были с рождения кривыми, да и какие это руки! Туловище все-наперекосяк, ни сказать, ни описать. Поговаривали, что и с мозгами у Хреноредьева было не лучше.
Доходяга Трезвяк помалкивал и ни во что не вмешивался. Ему было страшновато. Правда, состояние это для Доходяги было привычным, еще бы, жить под этим куполом с этим народцем на трезвую голову и ничего не бояться мог лишь воистину чокнутый, тот у кого крыша совсем набекрень съехала!
Кто не знает плодовитых сочинителей фантастических повестей и романов, вездесущих, всюдупроникающих и до бесконечности печатающихся братьев Стругацких, которые, правда, как и их многочисленные коллеги по придворной литературе времен застоя, ныне гордо и непререкаемо объявили себя жертвами и страдальцами минувшей эпохи. И ладно бы! И сочиняли бы себе утопии с невероятными приключениями на манер американских вестернов. Тешили бы юную поросль байками о похождениях сыщиков-«прогрессоров». Так нет ведь. Мало этого! Надо братьям-сочинителем подлить маслица в костер, прямо не терпится! И появляется в двух номерах «Юности», а затем и отдельной книгой нечто бесформенное и многозначительное под заголовком «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя».
Авторы показывают нам неких «хиппарей» будущего, потомков нынешних, но не утруждают себя созданием хотя бы некоторой правдивости, с таким же успехом можно было бы «пересадить» обитателей коммун 60-х годов прошлого века в нынешнюю дискотеку. Тут же игры в демиургов-воландов, со всей вытекающей из них чертовщиной, слабенькая, но отчаянная попытка приблизиться к М. А. Булгакову. Короче, скучный роман – серый и вялый. Язык же для Стругацких обычный, их язык. И если ныне вполне обоснованно принято говорить о литературе русской и литературе русскоязычной, то творения братьев-сочинителей, пожалуй. ни к той, ни к другой не отнесешь. Скорее это некая калька с английского, приправленная техницизмами, полублатным модным жаргоном, мерзкими словечками, рассыпанными тут и там, типа «дристун», «дрисливый» и прочее. И все бы это, вместе взятое, не заслуживало бы того внимания, которое мы оказали ему, если бы не два момента, на которых стоит остановиться, ибо это уже не шутки и фантазии, да и не просто пошлость и серость, а кое-что позначительнее.
Первое. В романе Стругацких действует персонаж, именуемый Иоанном Богословом, причем ему отведено довольно-таки много места, выписан он с особым тщанием. Другое дело – как выписан. Для христиан всего мира имя Иоанна Богослова – святыня, а сам он недостижимый образец для подражания, подвижник, символ целомудрия, чистоты, честности, праведности. Среди апостолов наряду с Петром он занимает ведущее место. Он любимейший ученик Иисуса Христа, во время тайной вечери «возлежавший на его груди», то есть пользовавшийся абсолютным доверием. Среди апостолов Иоанн Богослов единственный (!!!), кто сохранил твердость духа после ареста Иисуса Христа. Лишь он стоял на Голгофе у креста с распятым Иисусом. Именно ему, Иоанну, завещал Христос быть приемным сыном Богородице, деве Марии, охранять ее, беречь от невзгод житейских. Он автор Евангелия от Иоанна и Апокалипсиса, называемого также Откровением Иоанна Богослова. Для христианской церкви он аскет-провидец, духоносец, одна из центральных фигур самого христианства. То, что выделывают с христианским святым, апостолом братья-сочинители, трудно объяснить. По Стругацким, Иоанн и его брат Иаков – «хулиганы и шкодники», «гопники», «сущие сукины сыны, бичи божьи и кобеля-разбойники». А вот их мораль: «Они вообще не хотели работать. С какой стати? Они хотели жить весело, рисково, отпето – играть ножами, портить девок, плясать с блудницами и распивать спиртные напитки». Все это от слова до слова противоречит библейским текстам. Зачем, во имя чего унижать, опошлять, очернять то, что свято для многих сотен миллионов христиан нашей планеты? Но далее, Иоанн с братом «прогуливали хабар (!) в компании шлюх и подельщиков в одном из притонов». Далее, «дельце было пустяковое, они зарезали поддатого горожанина». Язык Стругацких соответствует поставленной задаче – читатель ни на секунду не должен сомневаться, что речь идет о подонках, о самом дне преступного мира, а ради этого можно и современную «феню» внедрить в первый век нашей эры. Иоанна ссылают на остров Патмос. Описание святого таково: «полуголый, вываренный
