в ходе наших совместных «покупок». Он означал: «Заговаривай ему глаза!»
Я все понял. Книга. Я слишком часто видел Морниела в процессе охоты, чтобы не вспомнить: то, как небрежно он бросил книгу на кровать, было чем угодно, только не небрежностью. Он просто положил книгу так, чтобы без труда найти ее в нужный момент, а сейчас поднимался наверх, чтобы спрятать это сокровище в какое-нибудь укромное место, а когда м-р Глеску соберется отчаливать обратно в свое время… ну, книга просто не найдется.
Ловко? Чертовски, дьявольски ловко, скажу я вам. И тогда Морниел Метьюэй будет писать картины Морниела Метьюэя. Нет, не писать. Копировать.
Тем временем рот мой, повинуясь сигналу, сам собой раскрылся и заставил меня болтать — практически на автопилоте.
— А сами вы пишете, м-р Глеску? — поинтересовался я. Для начала неплохо.
— О нет! Конечно, в детстве я мечтал стать художником — думаю, каждый критик начинает подобным образом, — даже перепортил своей мазней несколько холстов. Нет, они правда были ужасны, совершенно ужасны! Я обнаружил, что писать о живописи гораздо проще, чем писать картины. Однажды я начал читать биографию Морниела Метьюэя и понял, что нашел объект своих исследований. Его картины не просто показались мне родными — он сам представлялся мне человеком, которого я мог бы понять и полюбить. Вот это приводит меня в замешательство. Он сильно отличается от того, каким я его себе представлял.
— Не сомневаюсь, — кивнул я.
— Конечно, история имеет привычку приукрашивать каждую заметную фигуру. И я вижу в его личности отдельные черты, которые этот процесс приукрашивания на протяжении столетий мог… Наверное, мне не стоит углубляться в это, мистер Данцигер? Вы ведь его друг.
— Настолько близок к этому статусу, как никто другой в целом мире, — поправил я его. — Но не более того.
Не переставая молоть языком, я напряженно размышлял. И чем дальше, тем меньше понимал смысл происходящего. Очень уж странный выходил парадокс. Как мог Морниел Метьюэй спустя пять веков сделаться знаменитым благодаря картинам, которые он увидел в книге, которую издадут только через пятьсот лет? Кто же тогда их написал? Морниел Метьюэй? Так утверждалось в книге; теперь, располагая этой книгой, он определенно сможет их написать. Но это будут не авторские работы, а всего лишь копии. Кто же тогда написал оригиналы?
М-р Глеску озабоченно смотрел на свой указательный палец.
— Я опаздываю — времени почти не осталось. — Он ринулся вверх по лестнице, и я последовал за ним. Когда мы, задыхаясь, ворвались в студию, я приготовился к спору из-за книги. Меня это огорчало, потому что мне нравился м-р Глеску. Книги на кровати, разумеется, не оказалось. В помещении недоставало еще двух вещей: машины времени и Морниела Метьюэя.
— Он угнал ее! — охнул м-р Глеску. — Он оставил меня здесь! Должно быть, он понял, что достаточно зайти в капсулу и закрыть дверь, чтобы она вернулась!
— Да, на отсутствие смекалки он никогда не жаловался, — с горечью согласился я. О таком мы не договаривались. Знай я, что задумал Морниел, ни за что не согласился бы помогать. — И наверняка сочинит какую-нибудь правдоподобную байку, чтобы объяснить это людям в вашем времени. Кой черт вкалывать в двадцатом веке, когда можно почивать на лаврах в двадцать пятом?
— Но что случится, если его попросят написать хоть что-нибудь?
— Наплетет им что-то вроде того, что он уже славно потрудился и ему нечего добавить к уже достигнутому. Думаю, кончится тем, что он будет читать лекции о себе самом. Да не переживайте вы за него: он выкрутится. Если за кого и стоит переживать, так это за вас. Вы здесь застряли, и, боюсь, надолго. За вами могут послать спасательную экспедицию?
М-р Глеску скорбно покачал головой.
— Каждый ученый, удостоенный чести быть посланным в прошлое, подписывает бумагу насчет собственной ответственности на случай невозвращения. Машину можно использовать только раз в пятьдесят лет — и к тому времени право воспользоваться ею отдадут какому-нибудь другому ученому, который отправится наблюдать штурм Бастилии, рождение Гаутамы Будды или чего-то подобного. Нет, выражаясь вашими словами, я застрял здесь навсегда. Каково это — жить в ваше время? Совсем паршиво?
Я похлопал его по плечу. Я чувствовал себя виноватым, и очень.
— Ну, не так уж и плохо. Разумеется, вам потребуется карточка соцстрахования, и я не знаю, как вам получить такую — в вашем-то возрасте. И возможно — не знаю наверняка — вас захотят допросить ФБР или иммиграционные чиновники — вы же типа иностранец.
Вид у него сделался слегка потрясенный.
— Ох, мамочки! Уже страшно становится!
И тут меня осенило.
— Нет, ничего не надо! Послушайте. У Морниела есть карта социального страхования — он нанимался на работу пару лет назад. И свидетельство о рождении он хранит вон в той тумбочке вместе с другими личными бумагами. Почему бы вам не выдать себя за него? Он ведь не вернется, не обвинит вас в том, что вы самозванец!
— Вы думаете, я могу? А что, если… ну, его друзья, родственники?..
— Родители у него давно умерли, если другие родственники где-то и есть, я про них не слышал. И я сказал уже, что, если кого и можно назвать его другом, так только меня, — я внимательно оглядел м-ра Глеску. — Думаю, все получится. Можете отрастить бороду и покрасить ее в светлый оттенок. Ну, и так далее. Другое дело, чем вы будете зарабатывать на жизнь. Боюсь, в ближайшие годы на ваших познаниях по части биографии Метьюэя и того влияния, которое он оказал на развитие искусства, много заработать не получится.
Он схватил меня за рукав.
— Я могу писать! Я всегда мечтал стать художником! Таланта у меня немного, но я знаю кое-какие новые живописные приемы, всякие графические инновации, неизвестные в ваше время. Надеюсь, этого хватит — даже при отсутствии таланта, — чтобы зарабатывать третьеразрядным живописцем!
И этого хватило. Еще как хватило. Только живописцем он стал отнюдь не третьеразрядным. Самого что ни на есть высшего разряда. М-р Глеску / Морниел Метьюэй — величайший из ныне живущих художников. И самый несчастный.
— Что такое со всеми этими людьми? — спрашивал он меня после очередной своей выставки. — За что они меня так хвалят? У меня ни грамма настоящего таланта; все мои работы — все до одной! — абсолютно вторичны. Я пытался написать хоть что-то, что мог бы считать совершенно своим, но я так пропитан Метьюэем, что, похоже, просто не в состоянии прорваться сквозь это своей индивидуальностью. И все эти идиоты критики, что пляшут вокруг меня, вокруг работ, которые
