Руки плохо его слушались. Они ничего не весили, а мозг еще не привык управлять невесомыми членами. Координация между мышечными усилиями и вызываемыми ими движениями была нарушена, и должно было пройти известное время, пока организм приспособится к новым, никогда раньше не испытанным условиям.
Стараясь точно рассчитывать свои движения, Широков протянул руку к креслу, чтобы взять лежавшее на нем белье. Но, по-видимому, он слишком сильно нажал на сиденье, потому что кресло вдруг покачнулось и плавно опустилось вниз (он все еще считал то, что находилось под его постелью, низом, а противоположную сторону – верхом, хотя эти понятия не имеют смысла в мире без тяжести).
– Ну вот! – вслух сказал Широков. – Что же теперь делать? Как поднять его обратно?
Он чувствовал себя совершенно беспомощным и «сидел» на краю постели, держась за нее, чтобы не упасть.
«Но я же не могу упасть, – убеждал он самого себя. – Тяжести нет!»
Он уже не боялся, что кто-нибудь может войти, а хотел этого. Пусть увидят, что он боится, но помогут ему. И он почувствовал глубокое облегчение, когда дверь открылась.
На пороге «стоял» Синьг.
На мгновение Широков испугался, что каллистянин не заметит отсутствия пола и упадет, переступив порог.
– Проснулись? – спросил Синьг. – Как вы себя чувствуете?
Он отделился от двери и оказался висящим в воздухе. Это зрелище было еще поразительнее, чем вид висящего кресла. Синьг плыл к Широкову, как пушинка, гонимая слабым ветром.
– Чувствую себя хорошо, – ответил Широков. – Но никак не могу приспособиться.
– Мы это испытали, – сказал Синьг, – когда впервые потеряли вес.
Он «стоял» около постели так спокойно и просто, что Широкову показалось совсем не страшным покинуть свое убежище.
– Мы оставили вам кресло, – сказал Синьг, – думая, что оно поможет вам, но я вижу, что вы неправильно им воспользовались.
Широков засмеялся:
– Это верно, что неправильно. Я хотел достать одежду, но она убежала от меня!
Синьг коснулся рукой края постели, и этого слабого движения оказалось достаточно, чтобы его тело плавно опустилось. Он взялся за спинку кресла и, оттолкнувшись ногой, поднялся обратно с ним вместе. В обычных условиях было бы невозможно держать тяжелое кресло на весу одной рукой.
– Одевайтесь! – шутливо сказал Синьг. – А я буду держать его, чтобы оно опять не убежало.
Шло время.
Много событий произошло и на Земле, и на Каллисто. Одиннадцать лет – срок не малый.
А звездолет все так же быстро и равномерно мчался через пустоту Вселенной от одной планеты к другой. Призрачным сном казалась Широкову и Синяеву жизнь на Земле. Словно отодвинулась она куда-то далеко-далеко, в туманную даль прошлого.
Позади осталась та невидимая точка, где звездолет находился на равном расстоянии от Рельоса и Солнца. Космонавты торжественно отметили момент перехода через эту точку. И снова потекло время, наполненное работой, различной у каждого члена экипажа, но направленной к одной и той же цели.
За бортом была вечная ночь, не было и не могло быть смены света и темноты, но как-то сам собой раз навсегда установился распорядок «дня». Чередование сна, работы и отдыха шло в строгой последовательности, и это тоже как-то помогало тому, что время шло быстро.
День за днем складывались в недели, недели – в месяцы, и Широков иногда с удивлением замечал по своему дневнику, что прошло гораздо больше времени, чем он думал. Все ближе и ближе была так недавно казавшаяся бесконечно далекой, но с прежней силой влекущая к себе планета Каллисто.
Рельос – Сириус – все так же казался, даже через оптические приборы, крохотной точкой, но звездолет был к нему уже гораздо ближе, чем к Солнцу. Величественная звезда приближалась. Оставшееся расстояние уже не казалось Синяеву непреодолимой бездной. Эта бездна легла позади – между кораблем и Солнцем.
Подходил к концу десятый год полета. Скоро вновь заработают двигатели, начнется торможение и ставшая столь привычной невесомая жизнь окончится.
Тот постоянный счет лет, который так заметен в условиях жизни на Земле, потерял всякое значение на корабле; время, подобно направлению, спуталось, и Широкову с трудом удавалось вести свой дневник по земному календарю. Было странно сознавать, что они прожили около трех лет, а на Земле прошло почти ровно десять, что дни и месяцы на корабле не равны дням и месяцам Земли. «Выигрыш времени» создавал труднопреодолимую путаницу в сознании.
Но, несмотря на этот «выигрыш», прошедшее от старта время казалось долгим.
– Обратная дорога покажется нам еще более длинной, – сказал Широков.
– Обратный путь всегда кажется более коротким, -ответил Синяев. – А для нас с тобой он еще более сократится сознанием, что мы возвращаемся на Родину.
Они давно перешли на «ты» и относились друг к другу с братской любовью. Здесь, на корабле (и еще больше – в будущем, на Каллисто, в условиях чуждой им жизни), они и были братьями, в более полном значении этого слова, чем оно понимается обычно.
– Именно потому, – возразил Широков, – дорога и покажется длиннее.
– Там увидим! Длиннее или короче, но еще несколько лет придется провести на звездолете. Разве что мы не захотим вернуться.
– Не захотим вернуться? – удивленно спросил Широков. – Разве ты допускаешь, что это может случиться?
– Нет конечно, – улыбнулся Синяев. – Это я так, к примеру.
Находившийся тут же Бьяининь поднял голову от книги, которую внимательно читал, готовя ее к переводу. Он уже совершенно свободно владел русским языком, и, когда говорил на нем, только мягкость звука напоминала, что он каллистянин.
– Обратная дорога, – сказал он, – кажется короче только до середины. А затем она становится все длиннее и длиннее. Можете мне поверить, я сам это испытываю.
– Значит, мы оба правы, – засмеялся Синяев.
– Кроме того… – начал Широков, но не закончил фразы. Что-то случилось.
Они услышали едва уловимый звук удара.
Но не он поразил их и заставил сердца забиться чаще.
Они привыкли, что полет корабля совершенно незаметен внутри него. Гигантский шар летел так плавно и равномерно, что всегда казалось, что он стоит на месте. И вот все трое ощутили легкий толчок. Звездолет чуть заметно вздрогнул.
Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу и напряженно прислушивались. Но все было тихо. Корабль, как и прежде, казался совершенно неподвижным.
Было ясно, что он летел с прежней скоростью и по прежнему направлению. Если бы это было не так, если бы звездолет хоть немного уклонился от прямого пути или замедлил скорость, люди были бы уже мертвы. При скорости в двести семьдесят восемь тысяч километров в секунду никакое, даже ничтожно малое, изменение режима полета не могло пройти безнаказанно для экипажа. Инерционные перегрузки получились бы чудовищно огромными.
