— Вера Никандровна.
— Да. Позвонила и говорит: Леонид Михалыч не пришел с работы, очень беспокоюсь, не могли бы вы поехать в институт… Ну, я схватил машину, помчался. Дверь лаборатории была заперта изнутри. Пришлось взломать. Они оба лежали в глубоком обмороке. Тут и ваша мама приехала. Я вызвал «скорую».
— Это все я знаю. А вот что у них произошло?
— Да, «скорую» вызвал. Позвонил жене Круглова, Марии Васильевне, но не застал. Конечно, Рогачеву позвонил.
— Рогачев, — говорит Галина. — Он не может знать, куда подевался Георгий Петрович?
— Вряд ли. Он болеет, сильно сдал. Вот, может, Мария Васильевна?
— О ней я и думаю. Дайте, пожалуйста, телефон Рогачевых.
* * *
Мария Васильевна Рогачева, в синем тренировочном костюме, замерла в одной из поз хатха-йоги, отрешенно полузакрыв глаза. Телефонный звонок. Мария Васильевна не реагирует. Телефон звонит настойчиво.
— Маша, — раздается дребезжащий голос из соседней комнаты. — Почему не берешь трубку?
Мария Васильевна, сморгнув неподвижность взгляда, гибко поднимается, идет к телефону.
— Алло?
— Мария Васильевна? — слышит она высокий голос. — Здравствуйте. Это дочь Штейнберга, Галя.
— Здравствуйте, — медленно отвечает Рогачева.
— Ради бога, простите за беспокойство. Уже несколько дней, как исчез Георгий Петрович. Вы, случайно, не знаете…
— Он давно не докладывает мне о своих передвижениях.
— Может быть, ваш сын знает?
— Костя позавчера улетел в Алжир.
— В Алжир?.. Ага… Господи, куда мог подеваться Георгий…
— Я уже вам сказала, не знаю.
— Да… извините…
Мария Васильевна кладет трубку. Только изготовилась к продолжению хатха-йоги, как в комнату, шаркая домашними туфлями, постукивая палкой, вошел Рогачев. В руке у него газета.
— Маша, кто звонил?
— Какая тебе разница?
— Никакой, — мелко кивает Рогачев. — Конечно, никакой нет разницы. Может, звонил президент академии. А может, твой любовник. Какая мне разница?
— Что ты несешь, Глеб? Что ты вечно обижаешься?
— Я обижаюсь? — притворно удивляется Рогачев. — Какое имеет право обижаться вздорный старик, которого ткнули носом в телевизор и велели ни во что не вмешиваться.
— Тебе хочется сорвать на ком-нибудь свою обиду, — терпеливо говорит Мария Васильевна, — но ты прекрасно знаешь, что никто не виноват в том, что ты заболел.
— Конечно, конечно. Никто. Я сам виноват в том, что свалился с инфарктом… Что обзавелся эндартериитом. Сам виноват, что стал никому не нужен…
— Глеб, тебе семьдесят шесть. Согласись, это все-таки возраст.
— Еще бы, еще бы! Я вполне созрел для забвения… для плезри… презлительного пинка в зад…
— Ох! Это, в конце концов, невыносимо, — говорит Мария Васильевна, взбивая перед зеркалом прическу. — Уж кому-кому, а тебе не стоило бы жаловаться на жизнь. Разве ты не достиг всего, что хотел? Почета, денег, славы…
— О чем ты говоришь, Маша? — Рогачев потрясает газетой. — Какая слава, обо мне давно забыли, мое имя перестали упоминать…
— Славы, женщин, — ровным голосом продолжает Мария Васильевна. — Увел молодую жену от своего сотрудника.
— Положим, ты сама вешалась мне на шею.
— Ложь! — Она гневно повертывается к нему. — Не смей меня унижать. Это ты не давал мне проходу. На ушах стоял. Поддалась уговорам восходящего научного светила, ушла от Круглова…
— «Поддалась уговорам», — передразнивает Рогачев. — Что же это ты не устояла?
— Потому что была дура. И прекратим этот разговор.
— Я дал твоему Круглову все, что нужно для серьезной научной работы. Круглову и этому… Штейнбергу. Все условия им создал! А они что? Черной неблагодарностью ответили. Грубияны! Подонки!
— Кстати, звонила сейчас дочь Штейнберга. Куда-то запропастился Круглов.
— Да пропади они пропадом!
— Перестань, Глеб! Иди смотри свой телевизор.
— И пойду! — Он, сдвинув очки на лоб, ищет в газете. — Вот! Сейчас начнется художественный фильм «Берегите мужчин». А-а, вот именно, вот именно — мужчин берегите!
Круглов тихо выходит из своей комнаты на веранду. Дом Черемисиных еще спит. Еще не встало солнце, но уже растворен в прозрачном воздухе нежный персиковый свет рождающегося утра.
Скрипят половицы. Нет, это поскрипывают новые ботинки Круглова — коричневые, на толстой желтой подошве. Он, раскрыв холодильник, достает два стакана молока и ставит на стол. Спускается с веранды, идет по саду, с удовольствием подставляя лицо утренней прохладе. Идет сквозь пятна света и тени, сквозь птичий щебет.
Под акацией спит на раскладушке Игорь, укрытый стеганым одеялом. Круглов протягивает руку, чтоб разбудить его, но — передумал. Стоит, задумчиво глядя на мальчика.
«Как сладко спишь, Игорь, — думает он. — И не знаешь, не ведаешь, какая идет у тебя работа в мозге… в подкорке… Самый оживленный обмен информацией — именно в предутренний час. В центры поступают доклады с периферии. Как на подводной лодке — из отсеков в центральный пост… Идет проверка, смотр всех систем организма. Но человек не ведает об этом… И не надо… Не надо ведать… Ладно, Игорь, спи».
Тут Игорь открывает глаза. Он видит Круглова и улыбается ему.
— Дядя Георгий! А я сплю, сплю и вдруг как будто услышал, как вы меня позвали.
— Доброе утро, Игорь. Вставай, раз проснулся.
На веранде они выпивают по стакану холодного молока.
И пускаются в дорогу. Выйдя из калитки, Круглов останавливается. Каждый раз, увидев отсюда, сверху, огромное море, он застывает на миг, затаив дыхание.
Они спускаются по лестнице, вырубленной в склоне горы. Игорь, в трусах и сандалиях на босу ногу, прыгает по каменным ступеням, выкрикивая при этом считалку:
— Раз-одна-семейка-скушала-скамейку…
А утро разгорается дивное, яркое, вот и солнце выплыло из-за скалистого мыса на востоке.
— …а-потом-лягушку-а-потом-подушку-съела-журавля-скушает-тебя!
— Неважнецкая считалка, — замечает Круглов, шагая по ступеням. — Неаппетитная какая-то.
— А какие у вас были считалки, дядя Георгий?
— В моем детстве? Я уж не помню. Очень давно это было.
Возле средневековой башни они поворачивают, идут вдоль полуразрушенной стены старинной кладки.
— Нет, одну вспомнил. Вот послушай. Шел высокий человек маленького роста, весь кудрявый, без волос, тоненький как бочка.
— Кудрявый без волос! — смеется Игорь.
На развилке они останавливаются.
— Пойдем к Лузе? — спрашивает Игорь.
— Нет. Очень жаркий, кажется, будет день. В Халцедоновую бухту пойдем. Только не к пансионатам, а…
