В свои тринадцать лет Юра резко выделялся среди сверстников неуемным желанием узнать и постичь все. В школьной библиотеке, старой, еще дореволюционных времен, он был желанным гостем. Его пускали в заповедные уголки, где он мог часами копаться в толстых пыльных томах явно не по школьной программе. Толстые веленевые страницы пахли временем, пыль десятилетий бережно сдувалась Юриным дыханием, и странные, давно позабытые мысли и идеи открывались перед ним.
В годы его детства почти не была известна такая наука — реаниматология, и лишь потом Юра понял, куда клонил Ванюшка.
— Ты будешь реаниматологом, — сказал Ванюшка в тот день. — Медицина станет для тебя главным делом.
— Но я хочу быть химиком! — возразил Юра. — Или энтомологом. Или минералогом. Но уж никак не врачом!
— Это невозможно. Из бесчисленных вариантов будущего ты обязан выбрать один. Так надо мне. А химиком в одном из Запусков у тебя будет дочь. Это сгодится.
— Какая еще дочь? — покраснел Юра. — Мне рано жениться. И почему не сын?
— Так уж запрограммировано, — вздохнул Ванюшка, — но ты не пожалеешь, она любого пацана заткнет за пояс. Ладно, хватит болтать о пустяках. Все уже обговорено, осталось подписать Договор. Впрочем, если ты раздумал, то я поищу другого. Вдруг удастся.
— Нет-нет! — заторопился Юра. — Я согласен. Я хочу все узнать, хочу, чтобы мне не было больно, чтобы жил отец, чтобы ты нашел лекарство… Только не забудь о маме.
— В зеркале, — сказал Ванюшка, — ты будешь видеть ее в зеркале. Но только через двадцать лет, а пока ты будешь жить как все люди, и почти никаких флуктуации вокруг тебя не возникнет. Я буду навещать тебя, правда, в других обликах. Не выделяйся, не задирай хвост, будь спокоен и мудр. Сохранность твоей жизни я гарантирую на этот срок.
— А потом?
— А потом мир вывернется наизнанку, как твои мозги! — хихикнул Философский Камень. — И тогда даже я не смогу предсказать, что случится через минуту.
— Но для чего тебе это «нечто»? Разве ты сам не можешь сделать его?
— Это невозможно. Это должно сотвориться само. И как знать, быть может, ты и сотворишь Это. Сам, без посторонней помощи. Или члены твоей семьи найдут Это случайно, не зная о нем. Я даже не знаю, как Это выглядит, только для меня Это столь важно, что Говорильня сразу пересыхает, едва я задумаюсь.
— Как я узнаю, что это и есть Это?
— Узнаю я, когда увижу. А твое дело — искать. Искать и искать.
— Ладно, — сказал Юра, решившись, — тащи свои бумаги.
— Пара пустяков! — воскликнул Ванюшка, обретая Всепроникающую форму. — Это я живенько!
Через минуту он уже зависал над столом с куском пергамента, исписанным вязью санскрита и с маленьким перочинным ножичком.
— Здесь все обговорено. Можешь проверить. Без обмана.
— Я верю, — сказал Юра и, зажмурив глаза, полоснул лезвием по запястью.
Гусиное перо было всучено ему, и он, обмакнув кончик в густеющую кровь, поставил неумелую роспись. Полным именем: Юрий Петрович Оленев.
— Экземплярчик останется у меня, — весело сказал Ванюшка и, превратившись в Пылевидную форму, выпорхнул в форточку, вместе с набежавшим сквозняком.
Это вернулся отец.
— Опять нахимичил? — спросил он, принюхиваясь. — Да еще руку порезал! Ох, и достанется тебе в субботу! Давай перевяжу.
— Не надо, папа. Иногда мне не хочется делать то, что мне не хочется делать. Это заживет само.
— Умный ты у меня, а все еще дурачок. Есть такая штука — заражение крови. Очень серьезная.
— Я знаю, папа. Ведь я буду врачом.
— Быстро же ты меняешь свои планы.
— Так надо, папа, — по-взрослому сказал Юра и прижал губы к ранке.
— У тебя сегодня день рождения. Будешь звать гостей? Я сейчас что-нибудь приготовлю.
— У меня уже были гости. Давай вдвоем.
— Да, чуть не забыл. В дополнение к микроскопу вот тебе еще маленький амулет на счастье. Это осталось от мамы. Ты помнишь? Береги его, Юрик.
На раскрытой ладони отца лежал маленький слоник, выточенный из белого мрамора. Юра бережно опустил его в левый карман.
— Спасибо папа, я сберегу.
— Ну вот и умница…
Умницей Юра стал на другое утро. Он проснулся раньше обычного, голова была ясной и свежей, а на душе легко и прозрачно. Ни разочарований, ни обид, ни сиротского горя, ни щемящей боли. Полная ясность и невесомость, равновесие души, невозмутимость духа.
«Значит, это не игра? — спокойно подумал он. — Надо проверить».
И потянулся за учебником японского языка, который пытался изучать в последнюю неделю. Он перелистывал страницы, тут же мгновенно запечатлевая их в памяти, вникал без напряжения в хитросплетения иероглифов, слова и грамматика прочитывалась так легко, как родной язык. Захлопнув книгу, он понял, что этот этап завершен, и ему сразу же захотелось перейти к следующему. Весь день он не выходил из дома и листал, листал все книги, которые попадались под руку…
Договор исполнялся безупречно, пока лишь в одностороннем порядке — в пользу Юры. Так казалось ему самому. Он быстро изучил европейские, языки, перешел к азиатским и африканским; египетская письменность и клинопись ассирийцев тоже не были для него тайной за семью печатями. Любая область знания открывалась перед ним как незапертая дверь. Он мог легко усвоить высшую математику, поломать голову над квадратурой круга, а на другой день окунуться в мудрую генетику, постигнув ее со времен Менделя до последних достижений молекулярной биологии.
Как-то, гуляя по парку, он подумал, что не знает названий многих трав и кустарников, и на другой же день, обложившись книгами по ботанике, выучил наизусть не только русские, но и латинские имена всего того, что ранее в слепоте своей попирал ногами.
Мир открывался с другой стороны, с изнаночной, скрытой и потаенной, мир звучащих и молчащих трав, насекомых, червей, невидимо совершающих подземные переходы под толщей дерна. Юра мог часами, склонившись над кустиком полыни, наблюдать форму ее листьев, неповторимую и повторяющуюся, вдыхать ее запах — запах знаменитой травы емшан из древней легенды, заставившей половца вспомнить о забытой родине.
Он сам возвращался на свою родину, в мир корней и листьев, в мир истории, в мир вымерших народов, их страстей и желаний, тщеты и героизма, вражды и ненависти.
И что стоили вековые поиски Философского Камня, умеющего превращать все во все, если война никак не превращалась в мир, а ненависть в любовь.
А быть может, и наоборот, думалось Оленеву, поиски нетленной Истины, Абсолюта, Вечной гармонии, всего того, о чем грезилось лучшим из людей, — это и есть невидимый и неосязаемый поиск Добра и Справедливости. Тогда и он сам включался в число Искателей, и сознание этого наполняло его гордостью и заставляло убыстрять шаги на своем пути.
