– Мурик, как здорово! – кричала она в упоении. – Мурик, как красиво!
– Потише, Дорик, – говорила стоящая рядом с прелестной девочкой старуха.
Новая квартире Доре не понравилась, потому что дом стоял на пустыре, усеянном отходами стройки, и в округе не было ни парка для гуляния, ни симпатичной улицы, ни фонарей. Зато неподалеку в скором времени расположился рынок, сначала продуктовый, потом и вещевой, куда мать Доры устроилась продавцом. Детским садом для девочки стала грязная площадь и со всех сторон продуваемый ларек. Боясь оставлять Дору без присмотра, мать брала ее с собой, и ребенок сидел в палатке, за спиной матери, на ящике из-под колбасы, хныкал и просил:
– Мурик, ну пойдем гуляньки…
– Сейчас нельзя, зайчик мой, я же на работе… – отвечала женщина, в которой уже невозможно было узнать красавицу с огненной гривой и длинными египетскими глазами. Старуха замотанно взвешивала колбасу, отсчитывала штучный товар, давала сдачи сальными бумажками, но была рада тому, что эта работа не оставляет времени для размышлений и переживаний. Иногда сердобольные покупательницы, привлеченные капризным голоском Доры, спрашивали: «Ой, кто ж это с вами?» На этот случай у матери был заготовлен развернутый ответ, целая драма об умершей дочке, пьянице и дебошире зяте, который хочет украсть у нее ребенка, единственную внучку…
Так проходили годы. Были бессонные ночи, когда город ждал нападения чеченцев. Были дни забастовок, многолюдные митинги, озлобление на людских лицах. Были угрозы администрации рынка выгнать всех пенсионеров с работы. И все меньше было мороженого и прогулок с Дорой. Так что даже на пятилетнем невзрослеющем личике застыло замешательство, граничащее с недовольством. Ребенок не мог понять, почему вдруг все изменилось, почему мурик теперь такая некрасивая, почему нельзя гулять, а надо сидеть все дни в каком-то грязном домике, и почему раз, когда она хотела поиграть в прятки, злая тетя в полубелом халате ее отругала и шлепнула, а потом долго кричала на мурика, и мурик ничего ей не ответила.
6.
Весной 2010 года, в воскресенье, по микрорайону Северному, между коттеджами состоятельных горожан, тащилась старуха в допотопном пальто, слишком жарком для этого дня, слишком уродливом для этого района. За руку она вела красивенькую, одетую «с рынка», но чистенько, девочку. Шли они медленно, так как старая женщина то и дело тормозила и переводила дух, а малая разглядывала коттеджи.
– Мурик, а там кто живет?
– Богатые, заинька, – с одышкой, насилу ответила старуха.
– А это кто?
– Ну… это люди такие, – задыхаясь, стала объяснять бабка. – У них денег много… Они вот такие дома себе строят…
– Сами строят?
– Нет… других нанимают, чтобы им дом построили. Потом платят. Много платят. Они себе что захотят, то и купят…
– И мороженое?
– И мороженое.
Девочка наморщила лоб, что-то соображая. Все время разговора они плелись к автобусной остановке, что виднелась за коттеджами.
– Мурик, а мы богатые?
Кривая линия боли прошла по изуродованному временем и тяготами лицу.
– Нет, зайка.
– Мурик, а мы будем богатыми?
Старуха молчала и упорно тянула девочку к остановке.
– Мурик, ну, мурик, мы будем богатыми, бу-удем?..
Вдалеке, по границе земли и неба, проползла желтая гусеница автобуса. На него-то бабка с девочкой и шли.
– Автобус идет, заинька, давай-ка быстрее!..
– Побежали?
– Побежали!
Женщина сделала два нестойких ускоренных шага к остановке, все не выпуская ладошки ребенка, и вдруг словно споткнулась. Падая, она отбросила руку девочки, оттолкнула ребенка от себя и ткнулась лицом в асфальт. Тело старухи вытянулось ничком, несильно вздрогнуло и затихло. Она лежала так, проходили минуты, а девочка сидела возле нее на корточках, трогала плечи, голову, пыталась повернуть к себе разбитое в кровь лицо. Дора не поняла еще, что стряслось, и пыталась разбудить старуху, то пугливо касаясь ее, то просто зовя:
– Мурик! Мурик!
Наконец кто-то из коттеджей позвонил в милицию. Прибыл яркий, как шмель, черно-желтый фургон, из него неспешно вылезли двое в формах. Посреди аккуратной асфальтовой дорожки лежала какая-то куча древнего тряпья, оскорбительно неуместная на фоне чужого благоденствия. Рядом хныкала дрожащая, съежившаяся в комочек девочка. Возле них никого не было. Окна особняков стояли вокруг, пустые, отчужденные, некоторые – с приспущенными жалюзи, словно глаза с надменными веками.
Охранник постарше приблизился к телу, осмотрел его и хмыкнул:
– Готова. Вскрытия не нужно.
– Сердце? – вяло полюбопытствовал его напарник.
– Хрен знает, – первый склонился, брезгливо морщась, к черным полуоткрытым губам. – Вроде не пахнет… Ладно, в морге разберутся. Родные есть? – резко обратился он к девочке. Та вздрогнула всей своей невеликой фигуркой, выставила на страшного дядю карие пятаки со слезами и промолчала.
– Ты глухая, чи шо? – спросил бывший милиционер. Ребенок похлопал ресницами, совсем испугался и мотнул головой.
– Слышишь меня? Говорить умеешь?
Последовал робкий кивок.
– Где живете?
– Та-там-м, – и трясущаяся ручонка вытянулась, показывая на три девятиэтажки-свечки, несимметрично стоящие за кварталом особняков.
Сквозь плач и судороги Дора с трудом ответила на прочие вопросы блюстителей порядка: в каком доме, в какой квартире они живут, и что дома никого не осталось, потому что они пошли с муриком гулять.
– Кто она тебе? Бабка?
– Нет. Му-рик. Мамочка.
– Дебильная, – констатировал страж. – Или ее бабка так приучила. А еще кто-нибудь у вас есть? Из родных?
– Папа.
– А где он?
– А он в Москве, давно, еще когда флажки были…
– Что-о?
– Когда флажки. И музыка. Мы с муриком и с папой ходили. Все красное. На мой день рождения. А потом папе стало плохо. Он заболел и убежал.
– Все ясно с твоим папой, – махнул рукой охранник. Молодой страж порядка, слушая рассказ Доры про папу, весело хрюкал.
– Она с придурью, – оказал охранник досадливо. – Пиши протокол. У соседей все узнаем, а девку пусть в приют оформляют.
И старуху отвезли в морг, а ребенка отправили в область, где функционировал очень похожий на концлагерь детский дом для сирот и детей с психическими отклонениями.
