– Лыжи оставим вон на той горбинке, - он указал на полосу подсохшей рыжей грязи, полого подымающейся за его спиной к кустам, цеплявшим туман, как новогодняя елка вату.
- Отсюда начнем, сюда и вернемся. Пойдем в растяжку, полукольцом, как на зверя. Ничего не пропускай, какая бы пакость ни встретилась. Любую туши.
– А ежели не горит? - спросил кто-то.
– Все одно пропенивай.
Мы ринулись напрямик сквозь кусты, ломая и раздвигая их. Никакой внеземной жизни кругом - только цепкий таежный кустарник, продираться сквозь который с нашим необычным охотничьим снаряжением было адски трудно. Казалось, мы преодолевали проволочные заграждения на особо укрепленном участке. Все молчали, будто боясь неосторожно вырвавшимся словом насторожить врага.
И лишь тогда, когда кусты расступились под напором замшелых елей и лиственниц, Прохоров, тяжело вздохнув, проговорил:
– Не пойму что-то.
– Чего именно?
– Подлесок разросся. Всего три месяца назад по весне здесь лазил. Никакой чащи.
– Да и трава на луговине разрослась как подкормленная. В траве цветы какие-то белые пучки на жирных стеблях, а между ними...
– Стой! - крикнул Прохоров.
Раздвигая цветы, на нас без всякой опоры медленно плыли в воздухе, а может быть, подпрыгивали, отталкиваясь от стеблей и листьев, желтые и синие "авоськи", в каких хозяйки приносят с базара зелень, только более емкие и редкие, с широкими переплетениями, словно у гамака. То сжимаясь, то раздуваясь, они приближались к нам совершенно бесшумно, как в любительском фильме, который не захотели или не сумели озвучить.
Первым ударил из огнетушителя Прохоров, потом я. Две струи пены смяли диковинные создания, спутали их плетенку и погасили цвет. Упали они в траву, рыжие, как ржавая вода в в болоте, и расползлись жижицей.
– Капут, - сказал Прохоров. - Подождем-поглядим, что это за сеточки. Может, еще выплывут. Сама паутина на мух идет.
– А где же мухи-то?
– Н-да... - огляделся Прохоров, - нет мошкары. Ни паука, ни комарика. И клещей твоих, должно быть, тоже нет.
Действительно, лес как вымер. Ни одной мошки не промелькнуло перед глазами, ни одной бабочки не вспорхнуло с цветка. Ни стрекота, ни цокота, ни птичьего свиста.
– Выделяют углекислоту в комплексе с аттрактантами, - сказал Панкин.
Все-таки он кое-что знал, этот новосибирский завхоз. Аттрактанты - это всего-навсего вещества, привлекающие насекомых. Я это знал, а Прохоров спрашивать не стал, только нахмурился: огнетушитель у Панкина по-прежнему болтался под локтем, а в руках сверкал линзами "Зоркий". Я уже давно приметил фотоаппарат, да помалкивал. Пока двух огнетушителей хватает пусть щелкает. Ведь и ученой экспедиции надо что-то предъявить взамен живой "авоськи". Отловить ее, думаю, не мог бы самый опытный зверолов.
Справа кто-то вскрикнул, раздалось шипение огнетушителя, отчаянный вопль: "Держи!" И тут же из кустов выпрыгнуло какое-то странное сооружение, членистоногое и членистотелое, если можно так выразиться, потому что собственно тела не было, а двигался некий скелет из гибких велосипедных спиц-трубок, по которым струилась то и дело менявшая цвет жидкость. Головы у существа не было, или она находилась в центре конструкции и напоминала никелированную зажигалку, увеличенную раз в десять.
Щелкнул "Зоркий", потом еще раз. Но тут пенная струя из моего огнетушителя рубанула диковинного "паука" или "кузнечика", рассекла его надвое и мгновенно превратила останки в рыжие хвостики, торчащие из пены. "Зоркий" опять щелкнул.
– Штучки-дрючки, - неодобрительно сказал Прохоров. Но Панкина смутить было трудно: он знал, что делал.
– Вот эта штучка оставляет науке то, что вы разрушаете.
А разрушили мы все, что не было порождением окружающего болота и леса. Одна за другой две пенные струи смыли в грязь еще трех "кузнечиков". Погиб и огромный темно-зеленый шар, спрыгнувший на нас с высохшей елки. Шли мы настороженно и медленно. Все труднее становилось дышать. Где-то поблизости утечка кислорода из воздуха и приток углекислого газа происходили быстрее, чем восстанавливалось природное равновесие.
– По-моему, это и есть центральный очаг, - сказал Панкин.
– Чего? - не понял Прохоров.
– Внеземной жизни Должно быть, здесь и упал контейнер.
– Погодите, - насторожился Прохоров, - я сейчас передам по цепочке. Знаю где. В Митькином логе.
Я уже не спрашивал, откуда у него такая уверенность. Минут пять мы прождали в зловещей тишине леса без насекомых и птиц, пока бесшумно, как индеец, не появился Прохоров.
– Ермолая Корогкова обожгло, - сквозь зубы проговорил он. - Замешкался, не успел ударить струей. Хорошо, другие помогли. Пошли, - Прохоров ринулся в темный строй наполовину сожженных елей. Какой пожар здесь бушевал, было ясно.
До сих пор я шел, охваченный только возбуждением и любопытством. И страха не испытывал ни чуточки. Понимать-то я понимал, на что иду, а вот оценить опасности не мог. А сейчас бешеные глаза Прохорова, его нехотя, сквозь зубы брошенная реплика, словно в прорубь меня окунули. Даже сердце заледенело и судорогой икры свело. Душа в пятки ушла. Все-таки есть что-то в этой прилипшей к языку поговорочке.
Так и двинулись мы вслед за Прохоровым, даже словом не обмолвились. Должно быть, и до Панкина дошло: снял с плеча огнетушитель и шепотком попросил:
– Покажи, как действовать. Сроду в руках не держал.
Я показал наскоро и побежал, боясь потерять Прохорова в этом, вдруг ставшем каким-то неземным, лесу.
Митькин лог находился, оказывается, буквально в двух шагах - этакая рыжая ложбинка метров десяти в поперечнике с черной водой на дне. По дороге прикончили еще два скелетных созданьица, любопытно, что вся эта тварь погибала беззвучно, не пискнув, не простонав, должно быть, не было у нее органов, способных воспроизводить звуки, а как она угадывала наше приближение, можно только гадать.
Мы очутились на краю ложбины, освещенной еще низким нежарким солнцем, но туман уже растаял, и все было видно как на ладони. По мелководью плавали зеленые шары - точь-в-точь арбузы на бахче, только вдвое крупнее, а по обеим сторонам ложбины на подсохшем торфе близко-близко друг к другу валялись скрученные, как ковры и коврики, знакомые рыжие листы, почти неотличимые от торфяной ржави. Сколько их было, я не считал, вероятно, больше десятка. Лежали они беззвучно, но не мертво, то и дело ворочались и потягивались, словно утреннее ласковое солнце доставляло им явное удовольствие. Что это были за организмы, растительные или животные, и что ими руководило, инстинкт или разум, думаю, никто не сумел бы ответить. Но перед нами была жизнь, и жизнь враждебная. Любой из ковров и ковриков мог развернуться и обнажить свое огненное нутро, в тисках которого плавилась даже сталь.
