— Да, вы правы, — с радостью поддержал я его.
— Напротив, — усмехнулся полковник уже не столь добродушно, — правы-то как раз вы… и не сомневаетесь в своей правоте. Конечно, красивая христианская правота, против не попрешь. Но время нынче не ваше. И заметьте для собственного успокоения: не мы первыми стали стрелять. Ни сегодня тут, в лесу, ни позавчера.
Снова точно попал в цель полковник: «для собственного успокоения». Взбодрившись от его слов, я не преминул вернуться к поверженному им красному великану. Он как будто не бледнел, и от того рядом с ним делалось жутко.
— Может, нам стоит вернуться за Катуровым и Щупловым? — прежним, сухим тоном сказал мне в спину полковник. — Пойдемте… Или вы всерьез намерены оставить все грехи в России?
Я обернулся. Полковник уже уходил, сильно прихрамывая… и я обомлел, заметив издали в его следах алые пятнышки.
Невидимым вихрем, меня развернуло всего и понесло за полковником. На ходу я еще надеялся, что он просто ступил недавно в чужую кровь и теперь тащит ее дальше на своих ногах.
— Аристарх Иванович! Вы что… ранены?
Чагин отмахнулся, не останавливаясь:
— Нам давно пора одолеть хотя треть пути «на Дунфанхун».
Я последний раз оглянулся на командира красных, отдыхавшего в снегу от мировой революции, и кинулся догонять Чагина.
— Аристарх Иванович! Позвольте, осмотрю рану! — кричал я на бегу. — Дело нешуточное… А мне приходилось быть фельдшером. В Полинезии.
Плковник так и остолбенел:
— Где-где?!
— В Полинезии… — запыхался я и махнул на восток. — Там… На островах.
Полковник Чагин расхохотался. И покачнулся на раненой ноге. Боль всего на миг прервала его раскатистый Зевсов смех. Полковник клубился паром, смахивал со щек замерзавшие на бегу слезы и, наконец приметив, куда можно рухнуть — лежавшую ель, — резко сел на седловину у самого вывороченного бурей корня.
— Помилуйте! В Полинезии! Ну, если в Полинезии, тогда смотрите.
Рана была небольшой, но не пустячной. Я не смог быть ходить с такой, не говоря уж о веселом настроении. Я изумился, как это неприятельская пуля сумела достать лодыжку, — и подумал об Ахиллесовой пяте. Кровь уже не сочилась, и я не рискнул освобождать ногу из сапога на морозе.
— Что скажете, господин Миклухо-Маклай? — грустно улыбнулся Чагин. — Дела наши папуасские не табак?
— Папуасские — не табак, — тупо кивнул я. — Поскорей бы найти там жилье…
Сердце дрогнуло, когда я увидел, с каким трудом Чагин взбирался в седло.
Я никудышный наездник, Чагин щадил меня, мы двигались тихим ходом, и Чагин слушал мои рассказы про Полинезию, они грели нас обоих.
— Да. Помню, мечтал в детстве… Полинезия, Антиподы, — вздохнул он, промолчав больше часа. — Теперь все наоборот. Вовсе иные грезы: опушки… беседка с обольстительной барышней над речкой, крапива за конюшней… вишни… эх, вишни-то! Господи, помилуй… Это все кончено отныне и присно и во веки веков. Вот как вышло, господин туземный фельдшер.
Кончено! России не увидеть больше!
Конь подо мной споткнулся…
— К матушке на могилу не попадешь. Вот наказание Божие! — снова вздохнул полковник и выдохнул, окутавшись облаком. — Вы-то что замолчали разом?
— Да вы уже все сказали, Аристарх Иванович, — с трудом выдавил я. — Наказание Божие и есть.
— Да уж… Тоже, однако, толковое оправдание. — Полковник взглянул сквозь ели на ясное небо. — Впрочем, тоска и ностальгия — это все земное… Там не будет… Николай Аристархович, — он вдруг снова повеселел, — берите меня с собой в Полинезию братом милосердия. — И он напугал коней залпом смеха. — Сгожусь выдирать зубы вашим каннибалам!
Положение дел было таковым, что я принял его просьбу всерьез:
— Сожалею, полковник. Я теперь — в Рим.
— В Рим?! — Полковник весь повернулся в седле, посмотрел на меня загадочно. — У вас это что, мечта такая?
— У меня там теперь батюшка с матушкой, — осторожно признался я. — Чудом успели…
— Видать, и впрямь все дороги теперь ведут в Рим… Ай, счастливый вы человек! — сказал полковник и отвел взгляд. — Понятно, почему вы живы. Молитвами матушки…
— Однако мой брат был расстрелян как заложник. — Мне самому показалось, будто этим я хочу успокоить полковника.
Чагин помолчал и спустя минуту произнес негромко:
— Что ж… Вашему брату-мученику теперь куда лучше, чем всем нам. Уверяю вас.
Наш путь длился до полудня, свод небес весь сиял. В полдень на лицо Чагина легла тень.
Я нарочно поотстал немного и с тревогой глядел ему в спину. Он держался в седле очень прямо, но это была какая-то обреченная прямота осанки. Решившись развеять его сумрачные мысли, я снова завел патефон про своих папуасов, полковник кивал и улыбался благодарности ради.
— Впрочем, это верно, — внезапно сказал он и неясно посмотрел на меня. — Не пора ли нам устроить маленький привал, согреть холодеющие члены?
— Мы намеревались успеть засветло… — неуверенно напомнил я.
— Разумеется. Должны успеть, — уверенно сказал Чагин. — Эта местность мне уже знакома.
Он осмотрелся и строго приказал:
— Привал. То бишь англицкий ланч.
Спустя четверть часа разгорелся костерок, мы немного оттаяли и зашмыгали носами. Полковник достал из-за пазухи фляжечку в кожухе, отвинтил крышечку, и подал мне флажку с приказом:
— Ровно один глоток, остальное на худой час.
Из флажечки великолепно ударило в нос, а горло сладостно обожгло прекрасным ромом. Я размазал костяшкой пальца слезы и почувствовал прилив скудного счастья.
Пока я глотал это последнее счастье, на снегу появилось несколько галет, припасенных Чагиным. Полковник заметил, что я посмотрел на них, как на чудо.
— Пир в Валхалле… — усмехнулся он… и заметив, что я опять хлопаю глазами, рассказал про свое сокровенное: — Когда я в отрочестве читал про древнюю Валхаллу, мне почему-то представлялось, что погибшие воины пируют с богами вот так, как мы теперь с вами… Посреди чистых снегов. Костры, вертела — и снега, снега кругом. И небо… вот такое же ясное. Не знаю почему… Наверно, потому что я в детстве зиму любил больше, чем лето… Что там дальше было, помните?
— Где? — Ром счастливо лишил меня всякого понимания.
— В Валхалле, — кивнул полковник. — Потом демоны вырвались из-под земли прямо на небеса… Страшные чудовища… Драконы и псы.
— Фенрир и подземный волк Гарм, — вспомнил я.
— Я помню, — кивнул полковник так, будто помнил эту великую битву. — Кто дал им силу?
Помнится, я только хмыкнул беззаботно:
