Мои интонации не оставляли места для возражений. После небольшой паузы трое мальчиков встали с земли. Но даже тогда они не взглянули на меня. Шатен посмотрел Рыжего и спросил:
— Завтра?
— Нет, — ответил Рыжий. — Сегодня пятый день. У нас больше не осталось времени.
— Но как же они тогда смогут…
— Это уже не наше дело. — Рыжий ссутулился. — Мы старались. Мы сделали оптимальный курз. Всё кончено.
— Но что они будут делать? — Блондин с усилием поднялся на ноги, опираясь в ослабевшие колени руками.
Рыжий пожал плечами.
— Она сделала это. Хоть пока и не понимает.
— Но мне нравится мой учитель, — запротестовал Блондин.
— И мне, — сказал Рыжий. — Но мы не можем ничего с этим поделать. Никто не падает в одиночку, даже если мы думаем, что он этого заслуживает.
— Мне не нравится эта игра, — крикнул Блондин. — Она мне кажется отвратительной!
— Да кто ж играет! — Лицо Рыжего скривилось. — O Любящий Отец, кто играет?
Шатен и Блондин подхватили его под руки, помогли подняться, и повели его, словно слепого, к зданию школы. Я посмотрела вниз на устроенный мною беспорядок. Последний автомобиль балансировал на краю гибели. Все остальные вокруг корабля выглядели как маленькие птенцы, сбившиеся вокруг наседки в поисках тепла и защиты от наступающей ночи. Я торжествующе фыркнула, и, стряхнув салфеткой пыль с моих ботинок, пошла в школу.
* * *
Это было в пятницу. А в субботу волна беспокойства охватила Базу. Люди собирались небольшими группами в зданиях Военторга и Клуба, звучала обычная болтовня, но было немало обеспокоенных взглядов. В воскресенье стало заметно, что среди присутствующих нет многих занимавших ключевые посты сотрудников. Они разошлись не попрощавшись.
В 2:00 в понедельник утром меня разбудил сигнал тревоги. На этот раз все было иначе. Он ощущался совсем по-другому. Он даже звучал по-другому. Я, шатаясь, выбралась из постели, вслепую нащупывая свою одежду. Я несколько бесконечных минут боролась с непривычно, с изнанки, расположенными крючками, прежде чем я проснулась достаточно, чтобы включить свет. Я поднялась в моём дождевике (наша ЭВАК-форма) и подошла к шкафу за моим ЭВАК-рюкзаком, который, смеха ради, я упаковала сразу же как приехала, что мы и должны были сделать в соответствии с правилами. К тому времени, как наш коридор начал сотрясаться от громкого топота ног, в двери застучали кулаки, и послышались крики команд: «Началось! Наружу! Наружу! Всем штатским на выход!», — я был полностью одета и готова.
* * *
Мы были в двух днях пути от Базы, когда я начала кое-что понимать. До этого не происходило ничего необычного, за исключением смутного возникшего дежа-вю — когда мы, дрожащие в холодном предрассветном мраке, ожидали распределения по машинам.
— Теперь все, кроме учителей.
— Осталась только одна маленькая машина. — Госпожа Льюис высунула бледное и озабоченное лицо из окна. — Эта будет переполнена. Может быть, мы могли бы найти место для одного.
— Нет, — решительно сказал сопровождавший нас лейтенант. — Вам потребуется это место, особенно если ребенок вдруг решит, что ему пора появиться на свет.
Слезы навернулись на глаза миссис Льюис.
— Спасибо, — сказала она. — Есть какие-нибудь новости?
— Только то, что первая перестрелка закончилась. Девяносто процентов жертв.
— O Любящий Отец! — прошептала госпожа Льюис, стискивая руки. — Все сильные молодые люди…
Нам указали дорогу и дали сигнал к отправлению, теперь нашей единственной связью с военными остался неразговорчивый молодой лейтенант.
— Только не по этой холмоватой дороге! — Слышала я стенания мисс Ливен. Потом она рассмеялась. Её смех перешёл в рыдания.
Не так охотно, как в первый день, я поделилась остатками продуктов своего ЭВАК-комплекта. У нас не было привалов по расписанию. У многих не было с собой полного комплекта, как должно было бы быть. Еда была только у тех, кто соблюдал правила.
Рано утром второго дня внезапно случившаяся авария вывела нас из усталого ступора, и мы резко, бампер к бамперу, остановились. Мы все вышли из машины и пошли по сухой обочине вперёд вдоль колонны. Я бросила взгляд на автомобиль, что лежал раздавленный огромным валуном, упавшим со стены оврага, тяжело прислонилась к склону холма и спрятала глаза. На меня нахлынула тревожная боль понимания. Всё мое существо восстало против этой ситуации. Это было невозможно. Не могло быть ничего, кроме дикой случайности, чтобы связать это событие с тремя мальчиками, что сидели, сгорбившись, в углу детской площадки. Это было все моя больная фантазия, которая начала проводить параллели. Воображение! Это проклятие!
Но мы так и не добрались до Холма до наступления ночи. Тьма накрыла нас неожиданно рано, когда мы уже собирались огибать каменное плато, и мы вынуждены были остановиться, чтобы не продолжать медленное движение в темноте, по покрытой острыми кусками обсидиана равнине, не будучи уверенными, что мы не сбились с правильного маршрута.
* * *
На следующее утро оранжевый дождь начал злобно тыкать вниз, и мы оказались остановлены ярким потоком, который перерезал дорогу на две части. К этому моменту я совершенно оцепенела и не могла прийти в себя. Я не могла смотреть на строительство импровизированного парома. Я не могла смотреть на переправу. Я заткнула уши, чтобы не слышать криков, когда две машины были сметены потоком. Я слепо сунула запасной свитер, чтобы им обернули хромающего, мокрого с ног до головы Батча, прежде чем его усадили в машину к Скоттам. Я не напрягалась, не дышала тяжело, когда нас переправляли на пароме. Я знала — я знала, — дневной свет продержится достаточно долго для того, чтобы успеть переправить наш, последний, автомобиль через поток, и лишь затем снова придёт почти осязаемая тьма.
Позже, когда мы остановились для отдыха, вымотанные медленным движением через вязкую грязь, я пошла к голове колонны, и увидела ровную, словно только что выглаженную дорогу, уходящую вдаль, в темноту. Я спокойно ждала, пока, с низким гулом и влажным сосущим звуком, грязевая лавина не соскользнула с вершины горы, полностью перекрыв дорогу.
Я вернулась к нашей машине и тупо стояла рядом с ней, дезориентированная настолько, что даже не могла сесть. Кто-то — кажется, мисс Робин, — подвёл меня к двери и помог мне забраться вовнутрь. Ее лицо выглядело помятым и побледневшим. Я помню, как смотрела с некоторым отстранённым удивлением, как слеза скатилась по ее щеке. Я вяло подумала, интересно, каково оно — чувствовать, как маленькое мокрое лицо плотно прижимается к твоей груди, и ты крепко обнимаешь белокурую взъерошенную голову, утешая оплакивающего гибель матери ребёнка. Никто и никогда не плакал в моих объятиях. И я никогда не плакала, утешая кого-то. Блондин плакал дважды до этой трагедии, но лишь теперь я поняла, что то, о чём он плакал, действительно стоит слёз.
