Правда, как выяснилось, он лукавил, ибо начинал не на пустом месте. Помните бегство в Аден? А позже, лет в пятнадцать, работал на шхуне. Там же, на Каспии. Шхуна крохотная, а называлась «Два друга». На ней мальчишка подружился с негром Джо Иморе, сбежавшим, как он говорил, с электрического стула. Джо научил болтать на сленге, а систематизированных знаний добавил институт водного транспорта. Многое забылось ко времени заключения пари — пришлось подналечь. Занимался с капитаном порта — стариком-полиглотом, который «ставил» Володьке произношение, шлифовал слух к идиомам. Увлекался Володька английским всерьез и больше не запускал...
В самый канун Нового года на побережье обрушился свирепый норд-ост. Городишко притих, лечебница затаилась, и только мой капитан воспрянул духом: появилась надежда, что, может, не придется надевать костюм Арлекина, который сам был и вынужден сшить, чтобы предстать в новогоднем маскараде рядом с Пьеро-Красотулей. Володька, конечно, испробовал все средства, лишь бы уклониться от карнавала, но у девицы тоже имелся характер, и капитан подчинился. А тут — шторм! В такую погоду не до маскарада.
Норд-ост застал буксир в небольшой гавани южнее Туапсе. О выходе в море не могло быть и речи. Не та посудина. Даже рации не имела. Капитан отправился на почту, чтобы дозвониться до начальства: ведь и в порту наверняка беспокоились о буксире.
Посматривая на дребезжащие стекла, Володька надрывал связки:
— Алло, мне управление порта! Управление порта, говорю!.. Раечка? Май гёрл, передай всем-всем, что вверенный мне буксир гордо стоит у причала! Что значит «ближе к делу»? Принимай: упорно сопротивляясь напору стихии и не сомневаясь в надежности родного моря, экипаж все еще держится на его поверхности и в канун Нового года шлет коллективу — братскому коллективу! — порта наилучшие пожелания и трудовых успехов. Раечка, ты не уснула? Тогда передай Красотуле пламенный черноморский привет и мое величайшее сожаление-огорчение из-за невозможности участвовать в карнавале!
Однако шторм пошел на убыль. День он еще куролесил на огромном пространстве от Новороссийска до Трапезунда, ночь прошла и так и сяк, а утром тридцать первого декабря ветер стал затихать. Для малыша буксира появилась возможность выскочить за мол. Море, правда, еще билось, порой исступленно и зло, но капитан уже прикидывал в уме и на карте расстояние, размышляя о силенках буксира. Ежели врубить их на всю железку, добавить на всю катушку, а после еще наддать сверх того, то можно, пожалуй, успеть к самому разгару веселья на «эспланаде», буде таковое состоится. Но если так... Значит, «хау ду ю ду», Красотуля? Твой Володька напялит костюм Арлекина, чтобы у Пьеро — упаси боже! — не испортилось настроение в новогоднюю ночь.
...Небо прояснело. Пронзительно-колкие зимние звезды чуть высветили гребень хребта. В черном стыке берега и моря оранжево подмигивал маячок. Капитан поправил на мне одеяло и вздохнул:
— Пора готовиться к маскараду... Тьфу, к швартовке!
Именно так: «поправил на мне одеяло», ибо лежал я в койке, лежал в бинтах и примочках, помятый штормом, когда он особенно ярился три дня назад. И вот капитану пришлось доверить буксир мальчишке-штурману — старпом, то есть я, вышел из строя. Причем крепко.
Володька переоделся в тесный клоунский наряд, поправил чулки у колен и покрутил головой: каков ферт — людям на смех!
Все, что происходило вне каюты, излагаю по рассказам очевидцев. Ветер ослаб, но изредка задувал несильными порывами. Море, раскочегаренное норд-остом, однако швыряло буксир, как мандариновую корку. Заметно потеплело. Ишь, сколько народа высыпало на «эспланаду», сколько зевак толчется у вазонов! И мангалы чадят под пальмами. Быть карнавалу! У балюстрады не протолкнуться. Люди таращатся на буксир, который, что блоха, прыгает на волнах, чем не развлечение для тех, на берегу?
Возле желтых пакгаузов, к которым из последних силенок полз буксир, два портовых матроса горланили песни и передавали друг другу обмякший бурдюк. Только они не смотрели на море, только они не слышали хриплого гудка.
Капитан не видел ни бака, ни боцмана, но сразу заметил через иллюминатор метнувшийся на причал бросательный конец. Молодец, боцманюга! Изловчился и выбил легостью[2] изо рта портового абрека горлышко бурдюка. Лишь теперь швартовщики повернули головы и вскочили, сообразив, что праздник — праздником, а дело — делом, если принесло с моря какого-то психа. Они выволокли швартов на причал и потащили к ближайшей тумбе. Тащил, собственно, один. Второй, не в силах оставить бурдюк, плелся следом, подбадривая товарища советами и жестами.
Капитан поглядывал на берег, не ведая, что начинается его превращение в Арлекина.
Волна поддала в днище — буксир взбрыкнул и рванул швартов. Матрос вскинул голову — напря-ягся-я... Кажется, пена, невидимая, как у коня на Аничковом мосту, закапала с удил. То бишь с подбородка. Но разве же осилить пусть сильному, но пьяному мариману несгибаемую мощь физических законов и даже рывок маломальского судна? Нет и нет! Швартов сдернул его, как пушинку, и это до того удивило напарника, что горлышко бурдюка вывалилось изо рта. Он вроде отрезвел. Глотнул еще раз и так резво сиганул на помощь, что едва не угодил под форштевень буксира.
В любой миг судно могло раздавить людей. Времени на раздумье не оставалось, а мальчишка в рубке растерялся. И тогда на палубу выскочил... Арлекин.
«Неизгладимое зрелище!» — вспоминали позже зеваки. «Непотребное зрелище...» — сокрушался после мой капитан. Он признался, что его корежило оттого, что знает, КАК ВЫГЛЯДИТ со стороны.
А в ту минуту...
Боцман перевесился через фальшборт, приготовившись ухватить за волосы швартовщиков, как только они окажутся в пределах досягаемости. Вращая рукоять брашпильного стопора, капитан лягнул боцмана в зад — кончай ночевать! — крикнул растерявшемуся штурману:
— Лево руля! Самый полный задний!
Якорь скрежетнул в клюзе — затарахтела цепь. Нос клюнул влево, замер, но теперь заносило корму. Наконец буксир попятился от стенки. Капитан ослабил ленточный стопор и, потравливая цепь, с облегчением посматривал на ширившуюся полосу воды, из которой подоспевшие на пирс люди тащили мокрых абреков.
— Арлеки-и-ин! — раздался с берега восторженный голосок Красотули, не ведавшей, что этим возгласом навсегда закрепила прозвище своего возлюбленного.
С тех пор приклеилось: Арлекин да Арлекин. Даже песенку сочинили. В городе ее знали все, но песня — мелочь, на которую Володька не обращал внимания.
Весной он женился, а летом началась война...
Я ничего не слышал о своем капитане до тех пор, пока в одесском медсанбате не попал в руки Красотули. Заштопала мне простреленное плечо и поведала кое-что о муже. Стал капитан-лейтенантом, дважды тонул. Теперь в морской пехоте, но где? Давно никаких известий...
