«Эге, майн либер Арлекин, да ты, кажись, обижен! Ну и мне поделом — давно мог бы, и должен был, хотя бы письмецо черкнуть, если уж не удосужился до сего дня приехать...»
— Выходит, знал, что я в Москве?
— Слухами моря полнятся, а земля — и подавно... Повидаться или по делу заглянул? Ну... куда-нибудь по-соседству?
— К тебе, но, увы, всего на три дня.
— Красотуля, Федя, возрадуется! Вот с ней и обнимешься, — засмеялся Володька. — А меня зачем тискать?
— Ах, Красотуля, Красотуля... Вот кого я действительно обниму с удовольствием! — Я тоже рассмеялся. — Ну, как она? По-прежнему с тебя пыль сдувает?
— Намекаешь на лысину?
— Когда же ты облез, капитане? — деланно-сокрушенно покачал я головой.
— Как вышел на пенсион — так и слизнуло. Я же последнее время жил в Приморске. Там в театр устроился. Являл собой как бы пожарную вахту и приглядывал за порядком. Тихая сонная жизнь за кулисами... От такой жизни и начал, Федя, стремительно лысеть твой покорный слуга. Тогда и скомандовала Красотуля поворот «все вдруг».
— А почему не ТУДА? Не потянуло в наши края?
— Ты бывал в наших-то?
— Да как-то не получилось...
— А у меня получилось. Там, Федя, сейчас курорты да санатории, бары да кафетерии, суета сует и всяческое занудство. Мы с Красотулей здесь нашли, что нам нужно. Во-первых, совхоз. Посильная работа пенсионеру не возбраняется. И море рядом. Вроде как тихая гавань с такими вот лягушатами. — Он кивнул на мальцов, шнырявших по пляжу. — Привезут мне по осени внучат, им здесь раздолье. Н-да, внучат по осени считают...
«Не зная горя, горя, горя!..» — опять грянуло наверху.
— Вот черти! — засмеялся Володька. — Даешь децибелы, и никакого уважения к старичкам, настроившимся на воспоминания!
Хотя мой язык и не поворачивался назвать друга стародавним прозвищем, а точнее — именем, но я увидел перед собой прежнего Арлекина. Володька выглядел почти довоенным: глаза с прищуром, на губах усмешка, готовая превратиться в улыбочку и в ухмылку. Вообще-то он всегда выглядел самоуверенным. «Для понта», как некогда объяснял сам.
Как давно это было!.. Володька без раздумий брал в оборот любого: портового ли матроса, самого ли начальника порта — все равно. Характерец! Не уступал в силе гнувшим полтинники и пятаки. Характер и привел молодого, подающего надежды капитана танкера на мостик крошечного буксира в таком же крошечном черноморском порту: не понравилась кому-то Володькина прямота, открытое заступничество за товарищей-сослуживцев. Нашелся некто, охочий до кляуз, и «капнул дегтем»: мол, хранит капитан троцкистскую литературу и распространяет среди моряков, — не пора ли заняться? Занялись и, естественно, ничего не обнаружили. Однако посчитали нужным избавиться от капитана. Мол, дыма без огня не бывает. И очутился он в Тмутаракани, а если быть точным, то возле нее, в том заштатном порту.
В наших судьбах имелось нечто общее. Я попал в старпомы тоже не по своей воле и тоже с понижением в должности. Знакомство началось с некоторой настороженности ко мне Арлекина, в то время, конечно, Владимира Алексеевича — в известных кругах, и Володьки-капитана — в кругах известных менее, но достаточно обширных. Они простирались от приморских духанов до мандариновых плантаций в предгорьях. Настороженность была понятна. После анонимки и всех передряг, последовавших за ней, я и сам поначалу чуть ли не боязливо вглядывался в каждого встречного-поперечного. Когда же у меня и капитана начались задушевные разговоры, он объяснял бесчисленность своих знакомств в местном обществе буднично и весьма прозаично:
— В раковине долго не проживешь, ежели ты не мягкотелый рак-отшельник. Да и зачем застегиваться на все крючки перед здешними аборигенами? Они, брат, испокон веку поставляли на буксиры собственных шкиперов и привыкли обращаться с ними по-свойски. Так чего же нос задирать? Танкер — в прошлом, живем — в настоящем, а я принимаю жизнь в масштабе один к одному.
Да... Таким он и был в те годы...
Потом была война, были Севастополь и встреча в Аполлоновке, была Казачья бухта, и он, именно он, о чем мне стало известно совершенно случайно, грузил меня с пробитой головой на подлодку. А после был Лондон и наша последняя до нынешнего дня встреча...
— Кстати, — вспомнил я, — просил тебе кланяться некий кептен О’Греди. Занесло меня в Саутгемптон, и — представляешь! — познакомились на причале.
— Ну?! Жив курилка!.. Ах, Федя, Федя, с каким бы удовольствием я пожал сейчас руку этого ирландца... Он по-прежнему рыжий?
— Скорее... кофе с молоком. По крайней мере, та пакля, что виднелась из-под фуражки, напоминала традиционное пойло наших кафетериев.
— О годы, годы...
Я засмеялся.
— Ты чего?
— Цитирую О’Греди: «О годы, годы... Мы были молодыми и дерзкими!» Улавливаешь сходство?
— Н-да... Годы мои, годы, горе мини з вамы... Стряхнуть бы десятка два и снова ударить по морям. Ты-то ведь все еще моряк.
— Я?! Столоначальник в присутственном месте.
— Не прибедняйся, отче! — Он расстелил полотенце и покойно развалился на нем, закрыв глаза ладонью. Я же сказал, что знаю о тебе все: держишь пальцы на морском пульсе планеты.
— А собственный пульс — еле прощупывается, и пальцы дрожат... Работа, как нынче говорят, больно стрессовая, — я невесело усмехнулся, — телефоны будят в ночь-полночь. И не просто будят, а требуют твоего срочного решения. Бывает, тут же, ночью, снимаешься с якоря и летишь на Камчатку, в Африку, в тартарары, на кудыкину гору. В этом году, друг Володя, я до Англии и в Норвегии успел побывать, и в Марокко. А движок только на валидоле и держится. Откажет однажды в облаках и — посадка в море вечных туманов.
— Дывитесь, люди: неужели мы такие старцы? — Он приподнял ноги — живот вздулся буграми мышц. — Пятак найдется?
В кошельке нашлись три копейки. Я подумал: «Неужто еще может?»
— Рупь нынче мне не по силам, а эту козявку... Р-раз!
Монета была смята дугой. Он нажал на края — сомкнулись.
— Значит, вовремя сделал передышку, — позавидовал я. — Знаешь, как я расстался с морем? Летел в Канаду и... клюнуло прямо в Домодедово. Выгрузили из аэроплана и — в кардиологию. И вот что я понял: после шестидесяти важно не упустить некую критическую точку. Пересечешь ее на полном ходу — враз сковырнешься, но если на время сбросишь обороты у этой вешки — можешь и дальше жить с морем в некотором ладу.
— Застопоришь? Что-то не похоже на тебя.
— Теория... Больничные размышления, среди которых есть и такое. А ты почему ушел с моря? С твоим-то здоровьем?
Он долго молчал.
— Рассказывать длинно — не интересно, — сказал наконец сквозь зубы, — коротко — подумаешь, что ною. А если в двух словах, то замордовали меня комиссии. И все из-за стармеха Лютикова. Я с него дисциплину требую, он на меня жалобы строчит: то технически неграмотно эксплуатирую судно, то самодурствую. Надоело. Попросил убрать от меня Лютикова, а мне в управлении — бац: «Так вы же, Владимир Алексеевич, уже пять лет как имеете право на полноценную пенсию!» И проводили. С музыкой. Через полгода встречаю Лютикова. Смеется, гад: я, говорит, не таких, как ты, сколупывал. Поверишь, чуть не задушил его! Не стал руки марать лишь потому, что подумал: коли не смог справиться с такой гнидой — прямая тебе дорога, Володька, на покой.
