Впрочем, кофе оказался вполне достойным. Тонкая горечь оттеняла бархатистое тепло коньяка, сдобренного толикой лимонного соку. Грея в ладони пузатую рюмку, Кратс все больше успокаивался. Недаром психологи говорят, что для достижения внутреннего равновесия надо держать в руках что-нибудь круглое…
— Итак, мисс Хилл?..
— Профессор, я пришла к вам отнюдь не для обсуждения электронных изобретений. Меня волнует, что будет с Эрнестом.
— А вы знаете, где он сейчас?
— У себя, насколько я знаю. И о том, что мы с вами беседуем, он и не подозревает. Ему сейчас плохо, но это он должен преодолеть сам.
Да, подумал Кратс, именно так и следует рассуждать женщине, взявшей на себя в паре роль лидера. Мужскую роль…
Нелепо, но Кратса потянуло рассказать, как весь вечер ему хотелось позвонить Эрнесту и поговорить, но не хватало решимости, потому что где-то в глубине души шевелилось смутное чувство вины перед ним, чувство несправедливое, ибо Кратс сделал все что мог, а победа Грейвса была чистой победой; как дважды он даже набирал номер, но Эрнест не отвечал — то ли не хотел, то ли его еще не было дома… Но сказать всего этого было нельзя. Это было его, личное, к чему эта женщина касательства не имела. Зачем ей знать, что ни одна из трех жен так и не смогла родить Кратсу сына (трудно сказать, кто был виноват в этом, у Кратса так и не хватило мужества проверить), и Эрнест в какой-то мере притупил эту боль, заполнив вакуум в его душе? Зачем ей знать, сколько сил, времени, сомнений и мучительных поисков вложил он в этого мальчика из далекой северной страны? Но она может помочь Эрнесту в сложившейся ситуации.
— Что я могу сказать? Честно говоря, для меня самого все это оказалось в высшей степени неожиданным. Понимаете, бывают поражения… Возьмем для примера спорт: один спринтер опережает другого на доли секунды, и это естественно, это никого не удивляет. Но если бы он опередил соперника вдвое? Тогда первым делом в голову пришла бы мысль о…
— Допинге?
— Или о чуде. И здравый смысл заставляет искать именно допинг, поскольку с чудесами мы за последнюю пару тысяч лет не сталкивались.
— Если не считать победы Харлана на выборах двенадцатого года.
— Зло, но неубедительно. Зато Грейвс — это воистину чудо. Понимаете, он может делать то, что не под силу никому из нас. Не только не под силу: никто из нас себе этого и представить не мог, вот в чем фокус. Я говорил с троими из жюри, и даже Камински — понимаете, сам Камински! — согласен со мной. И потому я просто не знаю, что думать об этом, мисс Хилл. Ну а Эрнест — что ж, серебро это тоже хорошо. И не стоит преувеличивать масштабов катастрофы. Хотя смириться с положением вечного второго трудно. Это я понимаю. Слишком хорошо понимаю, потому что это и моя собственная судьба… Утешайтесь мыслью о том, что во времена Паганини продолжали творить и приносить людям радость Вьетан, Виотти, Шпор, Эрнст… Они ведь не вымерли с рождением гениального генуэзца. Они жили, творили, любили и были любимы…
— Но их имен я не знаю. А Паганини знают все.
— Что ж, в каждом веке и в каждом деле есть свои первые. Но есть и вторые. И первые невозможны без вторых. — Впрочем, — сказал он, отлично чувствуя неубедительность собственных слов, но не умея сказать иначе и иное, — это уже из области психологии. И это, скорее, по вашей части, мисс Хилл. Я сделал для Эрнеста все, что мог. И если смогу впредь — сделаю. А сейчас — сейчас ваш черед.
Эллен помолчала. Это длилось недолго, всего несколько секунд, но на их протяжении Кратсу казалось, что перед ним не человек, а какая-то мощная вычислительная машина, в недрах которой замыкаются и размыкаются контакты, пробегают электрические импульсы по триггерам и вспышки по световодам… И решается какая-то сложная, очень сложная задача.
— Да, — сказала Эллен. — Вы правы, профессор. Теперь моя очередь. И это как раз то главное, ради чего я просила вас о встрече. Скажите, профессор, бывали в истории конкурсов случаи, когда жюри объявлялось бы недействительным?
— А что, у вас претензии к жюри? — Вопрос прозвучал несколько саркастически. Но Эллен этого словно не заметила: по дороге к цели на мелочи можно не обращать внимания.
— Нет. У меня есть претензии к Грейвсу. К Арвиду Грейвсу.
— То есть? — Кратс постарался придать вопросу интонацию, как можно более спокойную и безразличную, но не знал, насколько преуспел в своем намерении: ведь если эта женщина говорит что-то, значит у нее есть для того основания, а тогда…
— Я воспользуюсь вашим телевизором? — Эллен вопросительно посмотрела на Кратса. Тот кивнул:
— Конечно…
Эллен извлекла из своей элегантной сумочки (натуральной крокодиловой кожи, отметил про себя Кратс, и это в наш-то век торжества суррогатов и синтетики!) миниатюрный журналистский «комбик», вытянула из него провод и подсоединила штекер к телевизору.
— Не ручаюсь за качество всех записей, условия не всегда были… Впрочем, судите сами, профессор.
Час спустя, допивая уже пятую («С моим-то сердцем,» — подумал было Кратс, но мысль, мелькнув, исчезла бесследно и больше не возвращалась) чашку кофе, Кратс понял, что судить не возьмется. По отдельности все увиденное и услышанное вроде бы казалось понятным, но никак не хотело складываться в единую, законченную картину. Слова и образы рассыпались, словно осколки смальты в руках неумелого художника, упорно не желая соединиться в цельное, завершенное панно. Кратс легко представлял себе гигантский параллелепипед Центра экспериментальной медицины, вонзившийся в низкое осеннее небо Висконсина; здание как здание, ничем не выделяющееся из нескончаемого ряда небоскребов в стиле Мис ван дер Роэ… Мог он представить себе и таинственный комплекс «Биоклон», скрывавшийся где-то в недрах этого здания. Здесь, правда, представления Кратса становились чисто умозрительными, опирающимися скорее на веру в науку, которая может едва ли не все что угодно, и уж любую пакость — во всяком случае. И дело было не только в том, что даже вездесущий объектив Эллен Хилл не смог проникнуть за дверь с табличкой «Отдел апогамных разработок». Главное, Кратс был слишком далек от этих научно-технических штучек, они никогда не привлекали его, ибо, давая пищу уму, оставляли холодным сердце. И потому сейчас, когда он пытался осмыслить рассказанное и показанное ему Эллен, в голове всплывали лишь отдельные слова и фразы: «…исходным материалом являются любые клетки полового поколения…», «…апогамный метод разведения человека…» Разведение человека! Кратса передернуло. Мерзавцы! И ведь до чего же просто: человек приходит к врачу, его направляют на обследование («Да, мистер Смит, конечно же, ничего серьезного, но… Порядка ради большой джентльменский набор — анализ крови и все такое прочее… Да и рентген бы не помешал…»), а там какой-то лаборант между делом берет у него какие-то клетки, о чем человек и не подозревает. А потом из чьих-то таких вот ворованных клеток в купелях «Биоклона» начинает развиваться человеческий зародыш, постепенно превращаясь в человеческого (а человеческого ли?) младенца. И щупленький бородач с глазками-пуговицами, главный маг и кудесник этого самого «Биоклона», говорит об этом: «Новый метод генной инженерии — генокомбинаторика — значительно перспективнее и радикальнее всех ранее известных, в том числе и основанных на использовании гамет. Теперь для синтеза антропоса нам достаточно вегетативных клеток прогрессивных доноров. Сочетание методов традиционной классической евгеники, клонирования и собственно генокомбинаторики, то есть расщепления генов и комбинирования и рекомбинирования их отдельных фракций, открыло возможности, даже оценить которые полностью мы пока не в состоянии». Он говорит спокойно и даже торжественно, как будто уже позируя для памятника на горе Рашмор, он уверен в себе, как он уверен в себе, этот доктор Крайнджер… «Собственно, его фамилия — Крингер, он из немцев», — пояснила Эллен, и от пояснения этого, справедливого или нет, Бог весть, пахнуло на Кратса духом покойного доктора Менгеле)! Он рисует перспективы — ах, какие розовые, какие восхитительные перспективы: «Мы сможем избавить человечество от наследственных болезней, от вырождения. Взгляните, сколько развелось на Земле людей, физически и психически неполноценных, сколько посредственностей и откровенных бездарностей — особенно среди цветных. Как правило, они способны выполнять лишь самую примитивную работу. Они — социальный балласт человечества. Мы не можем создавать абсолютно здоровых людей с любыми наперед заданными врожденными способностями…» Люди на заказ! А может — как раз нелюди? И надо же такое придумать! «Вам нужен толковый ядерщик, мистер Браун? Можем предложить. У нас есть трое прекрасных ядерщиков, один лучше другого… А вам, мистер Робине, нужно меццо-сопрано? Пожалуйста, выбирайте…» Будут, будут они, эти разговоры, если у истоков стоит доктор Крайнджер с его любимым изречением: «Сверхчеловек есть смысл земли».
