Он вошел в коттедж. Торопливо собрал то немногое, чем успел обзавестись на острове. Запросил информацию. Глайнер уходил через четыре часа. Кедрин не хотел ожидать целых четыре часа. Он вдруг почувствовал, что не может оставаться на острове. Скорее, скорее туда, где работают люди! Девушка не найдет его — и не нужно. «Если она действительно хочет на Пояс, она найдет дорогу, — подумал Кедрин и вспомнил Седова: — «Кому суждено быть монтажником, тот им станет». Правда. Только насчет меня ошибся капитан «Джордано». Мне, наверное, не суждено…» Эта мысль не давала ему покоя и тогда, когда он оказался на борту корабля. Принял ванну и, опустив пониже морфорадер, включил его на полную мощность.
Все же сон его был беспокоен. Длинные корабли населяли сон; они возникали из ничего и таяли, оставляя вместо себя голубоватые, мерцающие, быстро рассеивающиеся облачка. Потом появилась Ирэн — она шла в ярком легком платье, в том самом, какое было на ней, когда Кедрин увидел ее впервые — не на острове, а несколько лет назад в Новосибирске, откуда он потом так стремительно уехал в Институт связи. Вторая женщина подошла к Ирэн, и Кедрин узнал в ней девушку, встреченную им на острове сегодня. Они говорили о чем-то, и Кедрин не слушал о чем, потом корабль заслонил их, а когда корабль исчез, их уже не было. И снова корабли, не останавливаясь, шли один за другим к орбите Трансцербера, и Кедрин удивился — зачем столько кораблей и почему ни один из них не берет его? Тут он почувствовал в своей руке рубчатую рукоятку экстренного выключения Элмо — ту самую, которую всегда некстати дергал Андрей, — и понял, что надо только повернуть ее — и первый же корабль остановится; он хотел повернуть — и не смог.
…Сон кончился. Было утро, и яркий, чуть зеленоватый свет входил через распахнутый иллюминатор, и сильный, чудесный запах вливался вместе с ним. Кедрин вскочил.
«Хорошо, все хорошо! — говорил себе Кедрин. — Приедешь в институт, а там можно будет подумать. Поработать!» И еще он заставит подумать ребят. Может быть, они все же смогут помочь Звездолетному поясу и тем восьми на орбите Трансцербера.
На орбите Трансцербера аварии прекратились. Трансцербер, он же Ахиллес, виден вполне ясно, но никаких деталей на его поверхности различить пока невозможно.
Все более сомнительным становится, что Земля успеет. Так или иначе, расстояние в среднем сокращается быстрее, чем было рассчитано и чем оно вначале было. Странно, что влияние притяжения Трансцербера еще не начинает сказываться. Но никто не сомневается в том, что оно скажется в самом недалеком будущем.
У всех теперь достаточно работы по наблюдению. Даже капитан Лобов против обыкновения очень интересуется результатами наблюдений и очень внимательно изучает фотографии. Над одной из них он сидит очень долго, иронически подняв брови, и, когда никто не видит, прячет фотографию в карман, чтобы попозже, в часы отдыха, вдоволь порассматривать ее, спокойно сидя в своем кресле.
Незнакомый человек сидел в кресле. И странным казалось, что кресло это, за несколько лет окончательно принявшее, как казалось, форму тела Кедрина, теперь покорно подчинялось другому человеку, а шлем Элмо, пластик которого был уже давно вытерт висками Кедрина, теперь так же ловко сидел на чужой голове. Впрочем, эта голова, вероятно, вполне устраивала и шлем и лабораторию.
Кедрин не стал открывать стеклянной двери, над которой рдела табличка с надписью: «Тихо! Здесь думают». Постояв у двери несколько минут, в продолжение которых человек в кресле ни разу не шевельнулся и не открыл глаз, Кедрин тихо вышел из внешней комнаты лаборатории в коридор.
«Интересно, над чем он думает? Над чем вообще работает сейчас институт? Прошло все-таки два месяца с лишним».
Кедрин поднялся наверх. Слепцов вряд ли сейчас работает: он расходится под вечер, а днем занимается тем, что сам называет руководством. Старик любит руководить.
Он шагал по коридору, и запах озона, перемешанный с ощутимым ароматом нагретой пластмассы, милый запах института, проникал, казалось, все глубже в его тело сквозь все поры, пропитывал его и делал походку более размеренной и дыхание — спокойным, хотя сердце все еще билось учащенно. Вот он, родной дом, и блаженны блудные сыновья, которые возвращаются, — вот что скажет сейчас Слепцов, как только удостоверится в том, что именно Кедрин появился на пороге его лаборатории. Блаженны возвращающиеся под отчий кров вычислительных машин!.. Они были здесь, эти машины, они работали по сторонам, и сверху, и снизу, за пластиковыми плоскостями стен, и пола, и потолка — блаженны возвращающиеся! И стократ — приветствующие вернувшихся…
Кедрин растворил дверь в лабораторию Слепцова, который настолько уже стал принадлежностью сектора остронаправленной связи, что не могло быть сектора без него. «Нет, разумеется, не могло, — рассеянно подумал Кедрин, смахивая пыль с ладони, которой только что держался за ручку двери. — Разумеется, не могло…»
Старик сидел за своим столом и смотрел в бесконечность, очевидно сосредоточиваясь для очередного сеанса работы с Элмо. Взгляд его возвращался из бесконечности со скоростью света, и все же потребовалось какое-то время, чтобы он уперся в стоящего на пороге Кедрина, и еще секунды — для того, чтобы полученная зрением информация дошла до идентифицирующих центров мозга. Наконец это произошло.
Кедрин с удовольствием наблюдал, как около рта старика обозначились глубокие морщины, показались зубы, подбородок выдвинулся вперед, и, наконец, веселое кряхтенье наполнило комнату.
— Кедрин, — сказал Слепцов. — Кедрин или оптический обман… — Он замолчал, словно что-то припоминая. — Кедрин… — повторил он, потом улыбнулся. — Что же, привет блудному сыну, который возвращается!
— Раскрывайте ваши старые объятия, — сказал Кедрин. — Принимайте блудного сына.
— Ну, — сказал старик и протестующе вытянул руку, — пощади мои кости. Объятий не будет.
— Так… — пробормотал Кедрин. — Не очень ласково.
— У меня есть на то причины. Но об этом — позже. Хорошо, что ты вернулся, хотя мог бы и поторопиться. Впрочем, лучше поздно… Ты совсем?
— Наверное, — сказал Кедрин, зная, что за этим последует вопрос: абсолютно точно?
— Абсолютно точно? — спросил старик.
— Если говорить абсолютно точно, то не знаю. Но, наверное, да.
— Что ты оставил там?
— Любовь, — сказал Кедрин и покраснел. — Если откровенно — любовь.
— Можешь говорить откровенно.
— И потом… какие-то странные мысли.
