Следователь. Вы так решительно отводите подозрения… Кто еще там у вас был? Алевтина Ивановна? Конечно же, не она. Разве что сам заявитель?
Малов. Антон Львович?
Следователь. Почему бы и нет. В нашей практике сколько угодно таких случаев. Человек погорячился, написал, потом остыл, передумал, но забрать свое заявление открыто почему-то не решился, духу не хватило, — тогда он сделал это незаметно.
Малов. Вы не знаете Антона Львовича… Он же мне парткомом угрожал.
Следователь. Получается, заявление само исчезло. Лежало, лежало в сейфе — и испарилось.
Малов. Зачем вы меня разыгрываете? Прекрасно же знаете. Или хотите, чтобы я признался сам? Да, я совершил служебное преступление! И не жалею об этом. Слышите, не жалею!
О. В. Малов. Доконал он меня, всю душу вымотал. Вопросы, вопросы — по десять раз об одном и том же. Да еще с подковыркой. Хватит, говорю, издеваться, сам я это заявление ликвидировал — сжег и пепел растоптал, чтобы никаких следов. Можете сообщать в институт, пишите частное определение. А он как не слышит, будто мое признание его не интересует, снова давит вопросами. Что, спрашивает, вас побудило, может, попросил кто или настоял? Как тут ему объяснить, разве он поймет? Для этого нужно в мою шкуру влезть. Положение — хуже некуда, как ни поверни — все плохо. Начни я разбирать — собрание, протоколы… Вошло бы в отчев, потащили бы на ученый совет. По всему институту:; слыхали, что у Малова в экспедиции?! Не отмоешься. И миром нельзя уладить — Антон Львович ни в какую, по пятам ходит: я, грозится, это так не оставлю. Что тут делать? Я уже тянул, тянул, думал, утрясется. Главнре, не он один, другие тоже наседают, только с обратной стороны — собирайте, требуют, собрание, надо проучить кляузника, чтобы неповадно было разводить сплетни.
Как бы вы поступили на моем месте? Достану, бывало, заявление, смотрю на него и кляну самыми последними словами: бородавка ты несчастная, чирей ты неистребимый, хоть бы ветром тебя унесло, хоть бы стащил кто… Я ведь специально его на виду держал, поверх всех бумаг, даже сейф не запирал.
Наверно, мое желание на лице было написано. Входит как-то в палатку Валентин Андреевич, статист наш, глянул на меня, глянул на бумагу — с ходу понял, что меня мучает. Хотите, говорит, я его того — бумажного голубя из него сделаю — и пусть себе летит. Удивительно проницательный молодой человек, все мои мысли прочел. Прямо-таки телепат, хотя я ни во что такое не верю. Мне даже не по себе стало. Когда он ушел, я и не раздумывал. Какая разница, кто это сделает, он или я? Ну и полез за спичками…
Следователь. Вот здесь, в этой папке, собраны высказывания о Полосове всех участников экспедиции. Персональные отзывы. Мне хочется представить его глазами тех, кто был с ним рядом. Ничего общего! Такое впечатление, что говорят не об одном человеке, а о совершенно разных людях.
Нечаев. Вполне объяснимо. Наше восприятие индивидуально, каждый видит по-своему. Но с Полосовым особый случай. Он своего рода зеркало, отражал других. Поэтому каждый находил в нем прежде всего себя. Не знаю, что там в вашей папке, но уверен, что характеризуют его в основном положительно, он всем понравился.
Следователь. Угадали. Есть, правда, исключения. Нечаев. Вы имеете в виду Швеца, который написал на него заявление? Исключение, подтверждающее .правило. Ущемленная личность, недоволен всем и всеми, в том числе собой. И более всего он не приемлет людей типа Полосова. В нем он вызывал встречное неприятие. Цепная реакция, один разжигает другого. Примерно такая же история с Уховым.
Следователь. Тот, пожалуй, ценил, уважал.
Нечаев. Еще бы! С таким самомнением… Он прежде всего себя уважал, вернее, только себя, другие для него были объектом насмешек. А Полосов озадачил его,. ведь кто бы еще полез с ним драться. Невольно зауважаешь. Впрочем, их отношения однозначно не объяснишь, нужен специальный анализ. Оба оказались в своеобразном психологическом цейтноте: острейший внутренний конфликт и нет времени приспособиться, выработать защитную реакцию. Им, думаю, нельзя было вступать в контакт, находиться вместе. Не удивлюсь, если выявится, что исчезновение Полосова как-то связано с Уховым.
Из дневника И. К. Монастырской
Дерутся на шпагах двое — он и АСУ. Знаю, один будет убит. Дрожу за Валентина. Но что это? У него шпага все короче и короче, а у противника — удлиняется, растет на глазах. Душит обида, хочу закричать: это же несправедливо! Проснулась. Такие у меня теперь сны.
* * *
Лариса отпросилась в город, хлопочет с переводом.. Уехала, не сказав мне ни слова. Вернется завтра. Чем ближе ночь, тем навязчивей мысль: спать придется одной.
Оказывается, это обстоятельство занимало не только меня.
После ужина подошел АСУ. От него несет спиртным, успел нажраться. Таким я его уже видела, сухой закон недля него. Противней противного, начинает цепляться, выступать. И обязательно — ко мне. Вот и сейчас. «Не любите вы меня, мадам». Это присказка, сказка впереди. Люблю, говорю, как щука любит карася. (Припоминаю ему «щуку», которую бросили в реку). Ошибка. С ним, когда он под градусом, лучше не связываться. «Щука — это хорошо сказано. И про карася — хорошо. Мечтаю побывать в ваших, простите, зубках». Что-то новое, надо поосторожней. Вокруг нас снуют, но к нам без внимания, каждый рад, что АСУ прилип не к нему. «За что вы все-таки меня не любите?» Второй заход, более напористый. Помалкиваю, но поздно, он уже зацепился. «Нет, вы уж, мадам, ответьте. Для меня, может, это вопрос жизни, роковой, так сказать, вопрос». Стараюсь сохранить спокойствие, бархатным голосом: вот и за этот вопрос, и за все остальные, ему подобные, не то что любить — расстреливать надо, без суда и следствия. Ответом удовлетворен, идет дальше. «Жаждете моей крови? И напрасно, я, между прочим, не хуже других». Неприкрытый хамеж, спускать не собираюсь. Ты, говорю, весь между прочим и между прочими, какие еще могут быть сравнения с другими. Вижу, обиделся. Глаза прищурил, его понесло. «А вы попробуйте сравнить, хотя бы ради спортивного интереса. Можно сегодня, не откладывая». И это я должна слушать! Почему он считает, что со мной все можно, или он не знает, какая во мне живет тигра? Могу ведь когти выпустить. Достаю ножницы, предупреждаю: не боишься? Поджал хвост, отполз. «Боюсь, мадам. Так боюсь, что, видите, хлебнул для храбрости». Подействовало, не такой уж он пьяный. Отваливает, решил, видимо — от греха подальше. Прощается с приличной дистанции: «Пойду к тем, кого вы любите. Спокойного вам бай-бая».
