– Ты мне лгала? – спросил он. Его лицо едва можно было различить в темноте.
– Ты мне тоже лгал, – произнесла я, и хотя так оно и было, мне захотелось отрезать себе язык. Надо было сказать, что мы с Джейсоном ничего не значили и никак не могли сделать ложью нас с Томасом – в траве, неуклюжих и новых, или когда мы сидели на яблоне, держась за локти, или когда давным-давно обменивались клятвами на чердаке «Книжного амбара». У нас все это есть и будет всегда, поэтому я спокойно могу оставить себе прошлое лето с Джейсоном.
– Это не одно и то же, – фыркнул Томас. – Причем, по-моему, об этом знали все, кроме меня и, как я понимаю, Неда?
– Никто не знал, в том-то и дело…
– Тогда зачем? Я не понимаю. У тебя не было необходимости мне лгать. Фигня какая. – Он провел руками по волосам и показал пальцами кавычки: – «Ты мое первое все»…
– Я вообще не это имела в виду!
– Ну и ладно, – не слушая, продолжал Томас. – Я видел вас в начале вечеринки. Вы шептались, и я сразу понял, что…
– Что ты понял? – Я замахала руками в воздухе, имитируя его фирменную ловлю летучих мышей. – Мне что, запрещено с ним говорить? Я могу держать это в секрете, если захочу. И ты прав, это совсем другое дело – сбежать в Манчестер, не сказав мне! У каждого есть своя личная жизнь. Мои отношения с Джейсоном – не твое дело.
Я раскипятилась, готовая к ссоре, считая, что имею на это все права, но Томас меня перебил:
– А когда ты целовалась со мной в комнате твоего деда, когда ты хотела большего, это было мое дело?
– Я не лгала, – спокойно сказала я, вспомнив вдруг утро на кухне в день приезда Томаса, как я старалась затеять ссору, а он мне не дал. – По крайней мере, в том смысле, как ты это понимаешь. Говоря «первое все», я имела в виду, что никогда еще не влюблялась, только это не совсем правда. Я не думала, что тебе будет неприятно; мне казалось, ты позавидуешь тому, что я уже влюблялась, а ты нет.
Не успела я договорить, как Томас повернулся и ушел, растворившись в темноте.
Нед прав, я эгоистка. Поэтому я за ним не побежала.
Я ушла к себе и стала ждать. Я знаю, что впереди: минус три, минус два, минус один. Я стянула мокрую одежду и бросила ее на пол, не дойдя до корзины грязного белья.
Навалилась усталость. Я прилегла и натянула одеяло. За одно лето я прожила десять жизней… Но сон не приходил. Секреты, разоблачения, гнев – я и Томас, Нед и Соф – накатывали волнами, вдавливая меня на песок, угрожая утопить.
– Умляут? – Я похлопала по матрацу. Тишина. Даже котенок не желает иметь со мной дела.
Когда я выключила лампу, дневной свет, копившийся в углах и таившийся под кроватью, выскользнул в дверь. Осталось только тусклое свечение на потолке, флуоресцентные звезды, которые Томас прикрепил скотчем, образовав ни на что не похожее новое созвездие.
Я не спала, глядя, как они гаснут одна за другой.
Пока не осталась в полной темноте.
Последний день лета. Правда, это не совсем так: я здесь – и не здесь, впервые – и нет. Дежавю. Я смотрю на себя извне, находясь внутри себя. Это память. Это сон. Это тоннель во времени.
Тоннель, но все равно больно.
Это день смерти Грея.
Я загадываю желание. Не скрестив пальцы на удачу и не как в шесть лет, когда я мечтала, чтобы вареные овощи волшебным образом исчезли из моей тарелки.
Я вкладываю все силы души в просьбу Богу, в которого не верю.
Как я могла три часа назад заниматься с Джейсоном любовью под солнцем, а сейчас оказалась в больничном коридоре?
Папы нигде не было, но в приемной сидел Нед – зеленая змеиная кожа на сером пластиковом стуле. Мы с ним обменивались информацией: записка, которую я прочла на грифельной доске, эсэмэски, отправленные во время бесконечной поездки на автобусе. Будто точно зная факты, мы можем на что-то повлиять.
– Парамедики говорят, он был в порядке, когда его привезли.
– Они считают, инсульт у него случился уже в приемном покое.
– Он в реанимации.
– Он в неврологии.
– А разве ты не говорил, что…
– Я сам так думал.
Наконец появился папа. Или он всегда был здесь, невидимый. Может, когда мама умерла, папа не покидал больницы.
Мы пошли за ним по коридору.
Грей странно съежился, ссохся. Он же всегда был гигантом, медведем, а сейчас, будто под заклятием злого волшебника, его лицо резко осунулось, запало внутрь себя.
При виде меня он заморгал, издавая протяжные, похожие на мяуканье звуки, лихорадочно скребя по хлипкой больничной одежде, нечаянно обнажая себя, как младенец.
А его руки!..
У нас есть фотография новорожденного Неда, сморщенного, как маринованный грецкий орех, не больше лягушонка на огромной ладони Грея – ладони, которая теперь стала почти прозрачной. Из запястья выходит трубка, приклеенная пластырем и окруженная синяком. На простыне под рукой капелька крови.
Папа возвращается, входят врачи и называют цифры.
Семьдесят пять шансов из ста, что он останется инвалидом.
Пятьдесят шансов из ста, что он доживет до завтра.
Десять шансов из ста, что будет повторный инсульт.
Окончательный прогноз можно будет сделать не ранее, чем через полгода.
Проблема в высоком давлении, сказали врачи. Факторы риска, основное заболевание. Нужно быть готовыми к любому исходу, сказали врачи. Все-таки шестьдесят восемь уже, сказали врачи.
Я перестала слушать, вспоминая праздник в честь летнего солнцестояния и поцелуй Джейсона. Вечером Грей разжег костер, чтобы прогнать туман, наползавший с моря. Мы ели руками жареную курятину и картофельный салат, вытирая жирные пальцы о траву.
– Я хочу умереть как викинг! – гудел дед, опьянев от жары и красного вина, прыгая через костер, как гигантский Пан. – Сложите мне погребальный костер, а пепел высыпьте в море!
Шустрая медсестра – не та, которая заходила к Грею два часа назад, задернула пластиковую шторку вокруг его кровати. Кого-то еще, кого-то старенького, привезли в соседний бокс.
От костра пахло дымом и весной.
В больнице пахнет антисептиком. Грей не сможет пойти отсюда в Валгаллу.
Дед слабо моргал, глядя на меня. Медсестры перевернули его на бок, чтобы скатать испачканные простыни, а он смотрел прямо на меня и не узнавал.
Я люблю тебя, думала я, взяв руку, которая не могла стиснуть мою в ответ. Его кожа провисала под моими пальцами, вялая и холодная. Ты викинг.
