А архитекторы? Где их бородатые архитекторы, такие интересные и талантливые, которые только сегодня пили вместе с ними? Катя быстро поднималась к ним на четвертый этаж, чувствуя, что время уходит… На их этаже было темно и пусто. Никого не было, даже столов и кульманов. Но краем глаза она увидела какие-то небольшие комнаты, что-то вроде их сегодняшних творческих мастерских. Картинки менялись быстро, не давая ей осмыслить до конца происходящее. Из этих картинок она поняла только то, что архитекторы вроде бы станут вдруг не придурками Царя небесного, как нынче, а большими фигурами, и даже будут иметь собственные мастерские, а весь институт будет почитать за счастье им прислуживать! Смешно! Но все это тоже будет ненадолго. Потом архитекторы вдруг перессорятся со всеми и между собой, правда, до перестрелок у них не дойдет. А вот потом наступит время, когда они будут унижено благодарить, получая заказ на проектирование огромного универсама… Катю… Да, именно ее. Только в очень красивом костюме, который сошьет ей мужик в короткой блестящей юбочке…
Она ничего не хотела знать дальше, ее душа просила только об одном — чтобы это закончилось. Никого не было рядом, чтобы вырвать ее из этого кошмара. Ни к чему, из того, что видела Катя, она не была готова… А вокруг уже падал, искрился мягкий снег, на дороге он таял и превращался в бурую вязкую кашицу, он не таял только на таком знакомом лице с радостной, счастливой улыбкой…
Она плакала, вцепившись в подоконник, засыпанный тополиным пухом, и это еще было там, она никак не могла вернуться обратно. Но ведь все гадания завершаются одной фразой: "Чем сердце успокоится?" А чем же ей успокоить сейчас свое сердце? Оно рвется на части и ничего не может понять, ее глупое сердце… За подоконником кто-то все выкликал Валета, разрывая ей сердце, а она шептала кому-то: "Ну, позови же ты меня, наконец, позови… Ведь ты же можешь!"
Все реже становились гулкие удары сердца, все вокруг вновь затягивал туман… Странно, но ее сердце действительно затихало и успокаивалось, потому что за дверью комнаты, где висели в воздухе пушинки тополиного пуха, стоял он… И у Кати вновь дрогнуло сердце и покатилось куда-то от жалости к нему, преодолевая всю застарелую тоску и накопившуюся за годы одиночества ненависть…
…Она не представляла, сколько времени она пролежала в беспамятстве возле стола с опрокинутым флаконом. Масло безвозвратно испортило ковер — подарок Вовиной мамы на свадьбу. Того масла, которое Катя неловким движением собрала со стола обратно в пузырек, хватило бы еще на один раз. Но этого раза ей было просто не выдержать, поэтому она завернула пузырек с шариком в какую-то бумажку, лежавшую тут же на столе, и выкинула его в помойное ведро в туалете.
Из туалета она, цепляясь за стены, с трудом добралась до дивана в большой комнате. Засыпая, она чувствовала в себе одну пустоту, никаких мыслей, кроме горячего желания немедленно наложить на себя руки…
Никогда в жизни ни до того, ни после Кате не довелось танцевать так, как в ту ночь. Этот дикий чувственный танец сладкой истомой пронизывал гибкие руки и заставлял острее ощущать биение крови в жилах. Катя была по пояс голой, с одним прозрачным сари на бедрах, но танцевала она все же не в институтском актовом зале. Как ни странно, но там, в огромном зале, украшенном ткаными золотом занавесями и гирляндами цветов с пьянящим ароматом, освещенном слабо потрескивающими факелами, ее нагота была вполне уместной. Кожа у нее была темно-коричневой и вся покрыта маслом, пахнувшим удивительно нежно. А на голове — такая небольшая диадема… Боже мой, опять эти головы…
Восхищенные ее танцем люди рукоплескали ей сидя на подушках, вольно раскиданных возле столиков на низких гнутых ножках. Они пили красное густое вино из плоских, больше похожих на блюдечки, чашек… И, конечно, на золотом подносе, с которым она танцевала до утра, гася покрывалом витые свечи, лежала та самая гадкая запасная головка Валеры с кровавой пеной у страшного рта.
Семерка червей — перемена в жизни, мысли червонной дамы, прочитанные королем. Где дама червонная? Так ведь и тебе когда-то доведется ею стать, поэтому она здесь, на оси пасьянса лежит. А что будет с тем, кто мысли читает? Бог его ведает, а впрочем… Да вот с этими десятками этому читателю падает приятное уединенное свидание… Это по книжке старой так называлось красиво. Нынче так сказать не умеют. Так ведь грязно скажут про это, язык без костей! Да оно, может, и вернее по сути-то…
* * *
Володя зашел домой только чтобы перед зеркалом отрепетировать свою речь о проблемах молодежного стройотрядовского движения в свете перестройки и новой экономической программы партии. На торжественное заседание актива в город должны были приехать гости из Центрального комитета ВЛКСМ, поговаривали, что будет раздача орденских планок. Как хотелось Володе получить орден! Он жестоко завидовал двум парням из афганского комитета, имевшим ордена. Это был высший знак причастности и неприкасаемости. Правильно, этим афганцам раздавали ордена все, кому не лень, а попробуй получить их тут! Хотя еще надо бы разобраться, где шла настоящая война. Нет, орден Володе был очень нужен, поэтому он заранее придавал своему лицу проникновенное, одухотворенное выражение, прищуривал глаза, вглядываясь в грядущие свершения социализма с человеческим лицом. Интересно, а какое лицо было у социализма до перестройки? Не брякнуть бы где вслух такое, надо изживать ненужные вопросы даже из подсознания. Главное, что его физиономия на орден очень даже тянула, гораздо больше тянула, чем рожи этих афганцев.
На столе он оставлял Екатерине записку с более или менее подробным описанием своих передвижений в праздничные дни. Но, зайдя с дороги в туалет, обнаружил свою записку смятой в помойном ведре. Прямо так это и выглядело — смятая бумага со словами "Дорогая моя Катюшка!", расплывшимися от какого-то масла, лежали среди использованной туалетной бумаги, яичной скорлупы, картофельной кожуры и куска заплесневевшего хлеба. Володя почувствовал, что все его лучшие порывы, его любовь, его мысли о совместном будущем скомканы грязными масляными руками и брошены в помойное ведро, к гниющим остаткам подмороженной картошки. Дрожащими руками он вынул записку из ведра, но из нее выпал необыкновенной красоты флакон с хрустальной пробочкой в виде шарика. Флакон был весь в каком-то масле, Володя поднес палец его к лицу и ощутил сложный нежный аромат. Наверно, это было какое-то Катькино средство для лица. Никаких морщинок у нее вообще не было, очевидно, как раз из-за этого средства. А Володе приходилось все время улыбаться на ветру и пить на закрытых вечерах, которые, с введением антиалкогольной компании, стали устраиваться активом почти каждый день. Он вороватым движением стал торопливо размазывать остатки масла по мелкой сеточке морщин на веках и глазами, по рикордиям возле рта… И будущее обрушилось на него, придавливая своей мощью и неотвратимостью, не давая собраться, увернуться, избежать мелькавшей перед ним в матовом окошечке череды событий. Он очнулся там же, в туалете. На метлахской плитке валялся флакон и расколотый шарик, который, видно, в последний момент выпал у него из рук. Володя встал, застегнул штаны, оделся и, даже не пройдя в квартиру, вышел из дома. Твердым шагом он направился к остановке. Теперь он хорошо знал, что ему делать. Он понял, что без Ларисы Викторовны из отдела пропаганды этого самого, того, что показалось ему в туалете, ему не пережить. Ну, и пусть, что Ларочка старше его на пять лет, не шибко сильно и изработалась, не вагонетки разгружала. А вот с Катькой ему явно не по пути. Потому что последнее, из того, что увидел Володя в шарике, касалось как раз его благоверной. Катька была в старом облезлом пальто. Она когтями царапала ему лицо и истошно кричала: "Гнида ты, Карташов, мерзкая гнилая гнида! Да ты пальца этого педика не стоишь, понимаешь, мизинца! Тварь!"
