— У тебя будет свой бис?! Чертовски современно. Лидочка, дочь Олимпиады Львовны, говорит, что бисы — прелесть. Они как члены семьи… Подумать?! Ты должен наконец настоять, чтобы Оленьке предоставили самостоятельную жилплощадь. Оленькина комната подойдет бису; немножко сыровато, но ведь он железный…
— Бису дадут отдельную квартиру, — дрожащим от обиды голосом объяснил Чебукин и вышел из комнаты.
Отчаявшись найти дома сочувствие, Чебукин заглянул в гостиную, резиденцию Кольки, и попросил сына:
— Меня, знаешь, на перезапись… ты бы позвонил Сыроварову…
— Сто новейших дублонов, — сухо заметил Колька, поднимая трубку. — Житейские испытания и подледный лов заморозили мое сердце.
Чебукин молча отсчитал требуемую сумму.
— Анджей Люсьен? — спросил Колька, набрав номер лаборатории. — Ах, извините, Андрей Петрович… Моего предка, простите, простите, моего отца назначили на перезапись, и я… Ах, так — «в порядке живой очереди и согласно действующим инструкциям…».
Положив трубку на рычаг, Колька печально проговорил:
— Еле шевелит плавниками. Все предано забвению. Забыт селигерский десятикилограммовый судак и сигаретный коробок с острова Фиджи, алмаз твоей коллекции, Анджей Люсьен, добытый с ущербом для моей репутации… Все, все в глубинах небытия!..
Глядя на отца, Колька сказал еще:
— А тебя не отчислят как памятник старины? Сейчас памятники не в моде… Впрочем, говорят, бисы перенимают и родительские чувства. Не информирован?
…Чебукин впал в глубокую задумчивость.
— Ну и будет Чебукин-бис, что с того? — утешал он сам себя. — В Ученом совете два биса. Терпсихоренко-биса, после смерти Терпсихоренко, даже и не называют бисом.
Чебукину вдруг вспомнился тот Терпсихоренко, настоящий: балагур, весельчак, любитель сыграть пульку. Умер он год назад, а уже всеми забыт. Терпсихоренко нынешний по ночам сидит не за бутылкой вина и преферансом, а штудирует книги в профессорской читальне. На ученом совете его специальность «уточнять»: резолюции, цитаты, установки. Улыбка у него металлическая; впрочем, какой ей и быть, если он из металла?
В два часа курьер в кожаном пальто принес запечатанный сургучом пакет. Вскрыв его, Чебукин прочитал:
НАПРАВЛЕНИЕ НА ПЕРЕЗАПИСЬ № 000319Р
Податель сего, Чебукин Василий Иванович, настоящим направляется в вашу лабораторию на предмет перезаписи.
Подпись и гербовая печать. 14
Внешность и еще раз внешность — напоминаю я вам. Можно скрыть недостаток образованности — молчанием, дефекты воспитания — сдержанностью. Но противоречие в расцветке носков и галстука — вопиет!
Дю-Шантале, маркизи присяжный поверенный
Зал был круглый, со сферическим потолком и напоминал планетарий. Вдоль стен располагалось десять или двенадцать кабинок с прозрачным верхом. На крайней кабинке загорелось «319Р», и дверца отворилась. Внутри стояли друг против друга два кресла с откидной спинкой, какие бывают в самолетах. Чебукин сел и перевел дыхание. Под потолком зала как бы парил легкий помост с алюминиевыми перильцами. Металлические лесенки оплетали его. По лесенкам поднимались и сбегали вниз девушки в синих спецовках и беретах.
Было тихо, только доносился шелест, похожий на шум приводных ремней. На помосте виднелись щиты управления с разноцветными сигнальными лампочками. Посреди помоста возвышалось нечто, похожее на капитанский мостик. Там, перед селектором, стоял Люстиков.
Кроме шелеста до Чебукина порой доносились приглушенные голоса девушек:
— Тогда он сказал: сегодня я тебя украду!
— Страсти какие! Надо же. А она?.. — спросил другой голос.
— Она ответила: только навсегда!
— А он?
— Он сказал: навсегда я не могу…
— Подумать, — вздохнула вторая девушка.
…Из другого угла доносилось:
— Гладко, гладко, а тут плиссировочка…
И еще:
— А он, дурак, к Машке липнет…
— 319П, под перезапись! — скомандовал, наклоняясь над трубкой селектора, Люстиков.
С потолка на тросах спустился похожий на шлем алюминиевый колпак и закрыл соседнюю кабинку.
— А почему он не может навсегда? — спросил первый голос.
— Во-первых — женатик, во-вторых — член месткома.
— Надо же… — снова вздохнула первая девушка.
«Тишина!! Идет перезапись!!!» — загорелось на алюминиевом колпаке. Голоса оборвались. Шуршание стало сильнее. Запахло озоном.
— Включить извилину музыкальных интересов! — скомандовал Люстиков.
— Не выражена, — отозвался женский голос.
— Включить сферу юмора!
— Не выражена.
— Включить извилину любви!
— Включить извилину добрых и смелых дел!
Прозвучала новая команда:
— 319Р — под перезапись.
Теперь и над Чебукиным опустился алюминиевый колпак.
В наушниках шлемофона послышалось:
— Включить административно-руководящие извилины.
— Включить извилину теории эстетики!
— Включить извилину добрых и смелых дел!
— Включить извилину любви!
«Таню ведь я любил, очень любил, но…» — думал Чебукин.
Вдруг показалось очень важным вот сейчас же вспомнить двадцать пять добрых дел. А в голову лезли сущие пустяки, к тому же стародавние. Чебукин снизил себе норму с двадцати пяти до десяти добрых дел, но и то последние два номера представлялись сомнительными.
Лет шесть назад он отменил приказ об увольнении курьера с длинной фамилией, которая никак не припоминалась. Но курьер почему-то исчез.
Он тогда все собирался спросить заместителя, как это курьер все-таки исчез, да, помнится, не собрался.
А в детстве был случай, когда отец дал ему большой кусок пирога и с начинкой, а Глашке — младшей сестренке, нелюбимой в семье, — маленький кусок и почти без начинки. Он отдал свою порцию Глашке — «на, подавись». Чем не доброе дело? Только, помнится, в тот раз у него болел живот, даже смотреть на жирный пирог было тошно. А с другой стороны, доброе дело остается добрым, независимо от того, болит живот или нет.
— Внимание, 319Р, приступаем к операции выбора биса, — прозвучало в шлемофоне.
Спереди отодвинулась дверца, образовав прямоугольный просвет двух метров высоты и шестидесяти сантиметров ширины.
Послышалось:
— Предлагается на выбор тридцать высококачественных, утвержденных бисов, различающихся чертами лица, расцветкой глаз и волосяных покровов, фасоном костюма. Напоминаем: выражением лица бис не располагает, оно будет придано бису в процессе перезаписи посредством копировки оригинала. 319Р — приготовьтесь.