— Что он здесь делает…
— Джейми нам помогает.
Он опять посмотрел на меня. Его улыбка погасла и тут же вспыхнула снова. Она как будто мерцала. Он потрогал шнурок у себя на шее. На шнурке не было бусин. По крайней мере их не было видно.
— Мы помирились. — Хендерсон потрепала Джейми по волосам. — Правда?
Слова на ближайшей стене сдвигались, менялись. Расползались по полу и потолку. Я попыталась удержать взглядом ускользающую строку. В темноте. Фраза медленно двигалась по стене над головой Джейми.
— Где Коул?
— Коул? — Хендерсон повернулась ко мне. Меня поразили ее глаза — бледные, бесцветные. — Ой, знаешь…
— Где он? Ты говорила, что он будет здесь.
— Все немного не так, как мы думали.
— А как?
— Он вообще не выходит из дома.
— Слушай, Бев…
— Я просто сначала неправильно поняла.
— Блин.
— Все будет нормально. Джейми нас проведет к нему. Но чуть позже.
— Когда?
— Чуть попозже. Понимаешь, какое дело, каждую пятницу, вечером…
— В пятницу?
— Каждую пятницу Коул отдает своему чтецу все написанное за неделю. Да? И тот все читает со сцены, все самое свежее. И значит, когда он закончит и соберется домой, мы…
— А что, сейчас пятница? Сегодня пятница? Откуда ты знаешь?
— Что?
— Откуда ты знаешь, что сегодня пятница? Когда ты в последний раз могла точно сказать, какой сегодня день недели? Когда?
— Марлин…
— Какое сегодня число? Какой месяц? Какой год? Ну, скажи.
Хендерсон улыбнулась.
— Все в порядке, Марлин. Ты сядь. Все под контролем.
— Нет.
Я не могла там оставаться. Мне нужно было уйти. Что-то было не так. Как-то вдруг получилось, что комната словно вытянулась и сузилась. Стало жарко. Народу на крошечной танцплощадке теперь было больше. Я пошла по этому туннелю, навстречу музыке. Скрежет смычка по струнам, мягкие золотистые каналы внутри саксофона, музыка, черная музыка, надломленная уже на самом истоке, волны надорванных звуков в пространстве, она звучала все громче, сливаясь с искрящимися огнями, переломанная, искаженная, многократно усиленная, сквозь вспышки света, сквозь математические уравнения, еще громче, еще, зазубренная, расколотая, вопящая и трескучая, она срывалась с пальцев и губ, разодранная в клочья, но людям нравилось, да, им нравилось, люди хватали обрывки музыки и превращали их в танец.
Я встала в сторонке. Я стояла, и слушала, и наблюдала за бликами света, отражавшегося в саксофоне, в его полированной меди. Надрывный плач контрабаса пробирал до костей лихорадочной дрожью. Здесь, в зале под набережной, было жарко. Жарко и душно. Люди медленно танцевали, прижимаясь друг к другу, люди буквально дышали страстью, и эта страсть изливалась наружу и как будто касалась меня, моей липкой и мокрой от пота кожи. В это мгновение.
Мне пришлось отступить.
Теперь я поняла. Это было цветение. Позднее, ночное цветение на морском берегу. Среди тронутых порчей зеркал, среди размытых больных сигналов, в шуме, в помехах, в тумане эти люди нашли разрядку, они нашли способ, как освободить восприятие, дать ему развернуться, раскрыться, но я… я так не умела, и мне пришлось отступить, спрятаться за колонной. Этот внезапный наплыв желания. Заняться любовью с кем-то из этих людей, с кем угодно, с мужчиной, с женщиной — все равно. Что со мной происходит? Я уже и забыла, когда я в последний раз переживала такое пронзительное возбуждение.
Я прижималась к колонне спиной, почти касаясь ее головой. Краем глаза я ухватила движение на камне. Какие-то слова. В окружении призраков. Обрывок фразы. Я пригляделась внимательнее. Вся колонна была исписана буквами и словами всевозможных цветов и размеров, и внутри букв и слов были другие слова и буквы, слова внутри слов. Голова разболелась лишь от того, что я на все это смотрела. Одно слово, трепещущих, одно предложение: И куда нам отсюда идти? Они проступали так ясно, слова, а потом снова терялись, все слова, изреченные в мире, все они собрались в этой комнате. Слова вспыхивали и меркли. Слова расползались по стенам, по полу, по потолку. Влага, царапины. Слова на каменной колонне. Ускользающие от взгляда. В темноте. Еще одно слово, кожа. И рядом — молоденькая девочка. Меня как будто затягивало в слова. Как отрава. Слова появлялись и исчезали. А потом, на самом краю, на границе видимого пространства, я увидела свое имя. Слово, сверкнувшее на стене.
Марлин…
Я протянула руку. Вернее, рука сама потянулась вперед, а я просто не стала противиться. Стена была мягкой и теплой. Как кожа. Как живая плоть. Рука надавила на кожу, на надпись. Буквы имени были влажными, липкими. Я испачкала пальцы в краске. А когда я опять посмотрела на стену, там уже не было этого слова. Оно поблекло, размазалось, затерялось среди других. Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание, как будто я тоже бледнела и исчезала вместе со своим именем, моим знаком, моей историей, которая теперь стала не только моей.
А ты здесь откуда? И куда это ты направляешься?
Потрясенная, я вернулась за столик. Кто-то мешал мне пройти. Пришлось его оттолкнуть, какого-то незнакомца. Голоса, голоса. Звуки музыки, слова на стенах, опрокинутый стул. Я не знаю, что произошло, но люди в клубе стали оглядываться на меня, они все смотрели на меня, и посетители, и персонал, Хендерсон обхватила меня обеими руками, пытаясь удержать на месте, не дать мне продолжить, что я там начала, и этот мальчик, Джейми, он лежал на полу и смотрел на меня снизу вверх. Он что-то бормотал себе под нос. Кажется, он разговаривал сам с собой. Если бы я могла…
— Марлин? Что ты делаешь?
— Я… я не знаю.
Подошел кто-то из персонала, спросил, что тут у нас происходит. Хендерсон отпустила меня и повернулась к нему. Я встала на колени рядом с Джейми. Его лицо исказилось от страха — теперь это был тот же испуганный мальчик, которого я в последний раз видела под дождем, перед театром. Я прикоснулась к его руке.
— Это не я, — сказал он. — Это не я.
Все. С меня хватит. Кажется, я поняла, что здесь происходит. И поняла, что творилось со мной в этот вечер. И мне это совсем не понравилось. Я резко встала.
— Они хотят, чтобы ты ушла, — сказала Хендерсон.
— Уже ухожу.
Я думала, Хендерсон начнет возражать, но она сказала только:
— Марлин, ты ведь не хочешь сбежать?
И я вдруг поняла. Нет. Не сбежать. Я уже не хочу никуда убегать. Не хочу и не буду.
— Ты ведь нас не бросаешь?
Нет. Тут другое.
* * *
Луна была как обещание, которого не могли утаить даже плотные облака. Поднялся холодный ветер. Народу на пляже теперь стало меньше. Павлина на месте не было. Его вообще нигде не было. Море плескалось и шевелилось во тьме, и все же, когда я поднималась на набережную, у меня на душе было спокойно. Эта ночь не закончится, пока я не закончу ее сама. Потому что иначе нельзя.
