Ирина Дедюхова - Повелительница снов

— Замолчи! Ракушка права — ты дура!

— Значит, горячо… Значит, я попала почти в точку!

— Прекрати! Отстань, я ничего не хочу слушать, я ухожу домой, закрой дверь. Подожди, дай я тебя поцелую…

— Нет, с меня на сегодня хватит, иди-ка ты домой, Саша. Мне уроки надо учить, а после тебя только выть хочется.

Это было рабство. Выгнав Иванова, Варя на следующий день торопливо собирала учебники, чтобы пойти с ним домой, а он садистски оттягивал свой выход из школы. Но как только она переставала следовать за ним, он являлся к ней домой со странными поцелуями, от которых веяло смертью, но и без них Варя уже не могла. Конечно, она показала ему свои стихи. Безнадежно проиграв, она цеплялась за любую соломинку, чтобы понравиться ему, чтобы на миг испытать хотя бы иллюзию победы. И, конечно, он язвительно посмеялся над Варькиными стихами. А она все равно показывала ему их. Но, после того как он назвал одно из ее стихотворений "мистической чушью", она навсегда перестала записывать рифмованные строчки. Правда, он долго раздумывал над последним ее стихотворением с закрытыми глазами, тер виски, Варя уже стала надеяться, что он скажет что-то идущее от сердца, от души, но он отбросил ее тетрадку, и она больше никогда к ней не прикасалась.

— Варь, я тебя хотел спросить, с чего это ты так здорово в вычислительной технике стала разбираться? У тебя книжка какая-то появилась? Дай почитать.

— Если бы я такую книжку имела, я бы шесть двоек не получила. Где я только книжки не искала… Во сне я все решения увидела.

— Так… Вровень с великими, значит? Врешь!

— Не веришь? Да я уже с высотки кидаться задумала, и тут — бац! Приснилось! Там принцип один на все задачки, как одну решил, так остальные — семечки!

— Это я уже понял. А ты и тригонометрию во сне видишь? Ты все уроки во сне выполняешь? Или еще чем-нибудь занимаешься там? Про любовь и дружбу сны смотришь?

— Нет… Хотя лучше бы про любовь. Вот хорошо, Саша, что ты сам об этом заговорил. Я, как тебя увидела, то поняла, что очень давно тебя знаю. А знать-то раньше я тебя не могла, ты ведь в девятой школе учился? Вот, я вообще никого из девятой школы не знаю. Думала, думала, а потом догадалась, что я тебя во сне видела давно!

— Варь, тебя в пионерах учили, что врать — не есть хорошо?

— Саш, меня это так терзало! Весь восьмой класс! А потом я вспомнила, что два лета назад я видела странный сон, когда была у бабушки на хуторе. Не то, чтобы я видела именно тебя, но там было такое очень неприятное и страшное место… Ты там был! Это ты! Я тебя узнала!

— Слушай, а как ты в математический класс попала?

— Да у нашей завучихи протек унитаз, я же тебе рассказывала.

— Я не об этом. Мне почему-то неприятен этот разговор, словно ты меня пытаешься обвинить в чем-то, а в чем конкретно — не понимаю. Но вот давай все-таки разберем ситуацию логически, мы ведь, Варь, с тобой математики, хоть и санитарно-технические… Ты утверждаешь, что какое-то неприятное место в твоем сне касалось меня, но меня самого ты во сне не видела, так? А до этого сна ты вообще никогда меня не видела, так? Элементарная логика-то должна быть, а? Как ты условия задач-то записываешь?

— Что ты кричишь на меня? Я видела сон, там сидел такой парень лет шестнадцати в подземелье и последнее письмо кому-то писал палочкой на досочке. Мне было очень страшно, но так хотелось узнать что к чему. А как тебя увидела, так поняла, что ты это все знаешь, и можешь мне рассказать. Но мне тоже неприятно почему-то об этом говорить с тобой, хотя я ни в чем тебя не обвиняю.

— А больше ты ничего нее видела? Нет? Тогда и ответ — нет! Ничем не могу помочь, извините, барышня. Единственное, что могу посоветовать — лечение током, два пальца в розетку — и бац!

— Какой еще рецептик пропишете, товарищ врач? Может мне для полного выздоровления еще и яду принять? Змеиного, например.

— Змея подколодная!

— А что это мы так заволновались-то? Что это мы по комнате забегали? Был ты там! Был! Если бы не был, то у тебя бы нос не побледнел.

— Тебя действительно математике и вообще всем наукам, в основе которых лежит здравый смысл, только за унитаз и можно взяться учить.

— А теперь, дружок, целоваться будешь с унитазом! Чтобы духу твоего здесь не было!

Они в очередной раз поссорились навсегда. Но, как только Иванов ушел, Варе стало так жалко его, себя… всех! Поэтому на следующий день она опять ждала его после уроков, твердо решив, не заикаться больше в разговорах с ним ни о змеином яде, ни о снах. Но почему-то больше ни о чем разговаривать с ним не хотелось. Странно, после последнего разговора ее сердце умирало от жалости к нему, но только пока его не было рядом, а как только он приближался к ней, его сковывало холодом отчуждения.

Перед самыми летними каникулами в девятом классе Варя попросила Сашу, к сдержанной радости двух ее воинов, никогда больше не приходить к ней. Она чувствовала, что подошла очень близко к разгадке их отношений, своей привязанности к нему, что за всем этим стоит что-то очень плохое, гораздо более страшное, чем неразделенная любовь. Ведь в лучшем случае, все разгадки приносят пустоту, а в худшем — боль и разочарование.

Все лето Варя и Сережа торговали на базаре. Мама сложила и свои, и папины отпускные в то лето сразу на сберкнижку на черный день. "Чтобы соблазна не было", — как она объяснила домашним. А поскольку небольшой соблазн все-таки оставался на счет того, чтобы просто пожрать или в кино сходить, купить бензин для машины и еще чего по мелочи, то ходили они в то лето на базар, как на работу. Мама сказала, что это гораздо лучше, чем кататься на вокзал на трамвае. Но они тайком ездили и на вокзал, потому что Варе нравилось бежать за проходящими поездами и кричать: "А вот огурчики соленые!" От этого веяло чем-то родным, и на минуту даже казалось, что это она не на опостылевшем Урале, а с теткой на станции Лихая, куда та ее сколько раз взять обещала, да так и не взяла. Мамины соленья, которыми была завалена яма на огороде, лучше всего шли на вокзале. Варвара твердо решила по осени вычистить яму, но там всего так много собралось! С морковью она только к августу управилась, когда народ уже молодую морковку принялся продавать. С прибылей Варьке сшили на заказ форменное платье, которое ей так шло, словно его ей выдали в польском Красном Кресте. А еще она признакомилась на рынке со старухой, которая из-под полы продавала всякую одежу. Серега торговался с ней до хрипоты, а Варьке было совестно, поэтому брат называл ее «деревня». Он ей у старухи и сапоги зимние купил, и две кофточки, а переплатил сущие копейки. В июле, когда на рынке был, в общем-то, мертвый сезон, они ненадолго съездили всей семьей в дом отдыха на машине как белые люди, спасибо клубнике и луковому перу.