— Идиоты. Ничему не учат вас чужие ошибки! Или не знали, что есть трофеи дарами данайцев обернувшиеся?
— Ты о чем?
— Да все о том же, милая. Все о том же…. Притащить на Базу эрмийский корабль! Ладно, Вэйян не самая крупная база и не единственная. Куда дальше — то хотели транспорт отправлять?
— Не знаю.
— И смотрит из глубины глаз неподдельное, чистое удивление.
«Да, девочка. Да! И я так же научен смотреть. Чистыми, ничего не таящими глазами. Преданно, верно, и молчать, о самом главном молчать! Разведка нас всех врать учила! Кто нас, Стратегов, тварей не знает — поверит ведь. Но только меня ты не обманешь этим чистым взглядом».
— Не веришь ты мне, Иванна. Зачем обмануть пытаешься?
— Я не пытаюсь, — но след легкой предательской улыбки на губах.
— Ну да, ну да…. Сам не вру. Никому не вру. Понимаешь, предельно честен передо всеми. И как на духу и с тобой и с Императором. Особенно с Императором!
— Откуда мне знать, кому ты служишь, Дагги Раттера? То, что я вообще с тобой говорю….
— Спасибо кабрану. Так, салага? Сам таким был. Укатали сивку крутые горки. Ладно, я не сержусь. Но, может хоть так, о чем-то отвлеченном поговорим.
— О погоде? Погода нынче чудесная. Только вот беда — не успела я ей насладиться, пока твой Иялла, словно куль меня по городу тащил.
— Скажи спасибо, что в ковер не закатал, дорогая. Он меня боится, подружка. Дрожит коленками. Я ведь сам, по его милости, перед Хозяином рабом предстал, а не гостем. Он все ладил посмеяться. Не вышло.
— И уже в фаворе!? Что там тебе Хозяин пожаловал? Кроме жизни?
— Да немного, хватит на скромненький флот. Вот куплю корабли, вооружу и буду Лигу щипать помаленьку. Там оттяпаю, тут откушу.
— Гад!
— Не говори, мерзавец! Самому тошно. А куда денешься?! Это не мы, это жизнь такая. Хочешь жить — умей вертеться. А хочешь жить хорошо…, тогда надо волчком вертеться, бешеной юлой! Ладно, Иванна, пошутили и будет….
— Что ж так? Я еще хотела твои шутки послушать…
— Что ж, слушай тогда. Внимательно слушай! И я не ждал, не ведал, не гадал, что Эрмэ к войне готовится. Сметут они Лигу. Если только не случится того, что принято именовать Чудом.
— И решил переметнуться? Пока не поздно….
— Глупости говоришь, девочка. На Эрмэ всяк, кто не Хозяин — раб. Это здесь можно жить, а там каждый день беспрестанное выживание. Ни самый приближенный сановник, ни последний раб, никто не знает, что там, в следующий миг. Даже предполагать не пытается. И сановника легко рабом сделать, памяти лишить…. Это ведь проще простого.
— Зачем же ты тогда….
— И сам не знаю.
«Не знаю». Что ж, вероятно и так. Но нельзя говорить о подобных вещах вслух, у камня, у земли, у дождя, у всего на Земле существует память. А как нашепчет в чужие уши дождь и ветер твои слова?
— Врешь, Дагги Раттера. Не доверяешь.
— Я почти никому не доверяю, Иванна. И зря я все это затеял. Зачем забрал тебя? Глупость это, баловство…. На что надеялся? На то, что найдется кто-то кому смогу доверять? Так ошибся. И открылся тебе зря…. Ты прости меня.
Догорела старая масляная лампа, тихо угасла и только тьма обнимает мир. И только светят далекие звезды. Их свет, как дождь — не избранным, а всем и всему…. Тихо дыханье Иванны, легко объятие точеных рук. Стоит рядом, не рвется прочь, приникла, голову уложив на грудь.
Своя и чужая! Есть жалось и тоска, а доверия нет. Разве высказать словами все так, что б и поняла ты и поверила и жила б чужими чувствами, чаяниями, надеждами? У нее своя правда, у него — своя. Не совместить две этих правды, не склеить.
— Ты отпустишь меня? — тихим вздохом, шелестом звездного света. А в голосе оборванной струной — тоска.
— Поклянись, что никто никогда от тебя не узнает обо мне. О том, что жив! Что никому, не своему ни чужому не скажешь ни слова.
— Тогда отпустишь?
— Отпущу.
Отойдя на шаг, приникла к окну. Короткие стриженные прядки, хрупкая нежность точеной шеи. И так хочется положить руки на плечи, утешить, губами собирая соль слез с покрытых пушком персика щек.
И знак отрицания, чуть едва заметный, движение головы из стороны в сторону. Замерзшее дыхание.
— Об этом не проси, Дагги Раттера. Не могу я смолчать о том, что видели мои глаза на Эрмэ. И о твоем участии в нападении на Вэйян. Я не знаю, чем обернется молчание об этом. Если хочешь — убей. Лучше б ты оставил меня на Эрмэ, чем вот так, клятвой запечатать слова.
И вновь перед глазами сухопарая, подвижная фигура. Темные волосы, обильно присоленные сединой, морщинки вокруг глаз, многодумные складки на лбу и сияющий взгляд. Элейдж. Сенатор! Алашавар….
Зачем отправлял на Раст-Танхам? Зачем так о многом умолчал? Ведь знал же, знал! Точно ведал, что таится чуть дальше. Знал об Эрмэ! И глубокий приятный голос, что цедил обманные слова — не забыть.
«Я подозреваю, что не только с контрабандистами мы имеем дело, Аретт. Потому и отправляю на Раст-Танхам тебя. Лишь тебе смогут контрабандисты поверить. Твой голос и твоя авола — оружие более сильное, чем три батальона Разведки. Ты один сумеешь дойти. Узнать и вернуться. Я верю в тебя»….
Тому, кто три года провел подле Черного трона уже ведомо искусство распознавать искренность и ложь, отличая их как день от ночи. Тому их уже не спутать.
Лгал честный голос и лучистые глаза. «Я подозреваю…»
Нет, Сенатор, ты знал! Знал с чем и кем придется столкнуться, но ни слова предупреждения не сказал. Смолчал! Зачем? Ох, встретить бы случайно, в толпе и спросить. Одна беда — сливаясь с толпой, ты, Сенатор, не ходишь!
— Жаль, — звук слова, как удар падающих капель. — Жаль, что ты решила вот так, Иванна. Может, все ж передумаешь?
— А вот просто так, без условий, ты меня не отпустишь?
— Не могу, слишком много ты знаешь.
Смотрят жадно из темноты ее глаза. Насторожена. Устала. Сейчас ей не одолеть его, и она это знает. Но как же хочется жить! И дышать и любить. И слова, горькие, злые выплескиваются из ее губ змеиным ядом.
— Ну и сволочь ты, Дагги Раттера!
Сволочь! Все верно! К чему отрицать? Не изменить ничего. Зачем? Да и нужно ли что-то менять? Разубеждать….. и что это даст?
Никому не доверять, нести одному свою тайну. Все равно, никто не поймет.
Тихо скрипнула половица, словно где-то внизу ходил человек, и дикий страх пронзил все существо! Ох, как много сказано! Сколько ж лишних слов подарено ветру!
Насторожилась и она. Видимо не почудилось, не показалось.
Вздохнув, он осторожно стал спускаться вниз. Легкий шаг не рождал звуков. Даже само дыхание словно б застыло, и в ночной тишине…. Нет, не казалось — звук дыхания, сдерживаемого, тайного присутствовал в ночи.
