Девушка посмотрела на него удивленно. Он заботится о детях! Кто лучше позаботится о детях! А кто позаботится о самом Алане? Ти-рексу ведь не станешь объяснять, что, мол, это — дети, а вот это — человек, который за ними приглядывает, и поэтому есть нельзя ни тех, ни других. Тираннозавр сожрет их всех, не поинтересовавшись ни возрастом, ни полом, ни общественными заслугами.
Она ничего не сказала. Тишина была удивительно неприятной. В ней витали невысказанные мысли, слова, фразы. Казалось, все пропитано напряженным ожиданием взрыва. Когда оно достигло высшей точки, став непередаваемо тягостным, Хаммонд отчетливо и очень спокойно сказал:
— А знаете, какой был самый первый аттракцион, созданный мною, когда я приехал в эту страну из Шотландии? Блошиный цирк!
В глазах его неожиданно появилась какая-то мечтательная глубина, и улыбка, из масленой и отчасти неприятной, превратилась в нормальную, человеческую, без удушливого неуместного участия. Он даже внешне изменился.
И Элли улыбнулась. Помимо желания.
— Правда? Просто сказочно.
— Да. У нас там работали разные крохотные приспособления, хитрости. Горки, качели, прочие фокусы. Очень забавно. Все это, конечно, было механическим, но люди могли сказать, что они, действительно, видели блох. Мы давали им такую возможность. Как вы думаете, многие ли могут похвастаться тем, что наблюдали колонну марширующих блох? Да, — еще раз добавил он и вздохнул, — там было, на что посмотреть.
— А парк? Зачем вам понадобилось создавать Юрский парк? — интерес Элли был вполне искренним. — Можно ведь создать нечто другое. Электронных зверей, например. Это не менее интересно.
Хаммонд как-то странно взглянул на нее и поморщился. Едва заметно, но Элли увидела.
— Всегда один и тот же вопрос. Всю жизнь! Почему не сделать механизмы? Господи, это же так просто. Я хотел создать нечто, существующее реально. Понимаете? Ре-аль-но! Живые существа. Механизмы, даже самые совершенные, никогда не смогут заменить их. Механизм слишком примитивен, — он покачал головой. — Вот лично вам, доктор Сетлер, интересно было бы наблюдать в театре игру механических актеров, а? Скажите мне!
— Конечно, нет, — не колеблясь, ответила девушка. — Но это другая область. Эмоции невозможно передать искусственным способом. Человеческая психика слишком сложна.
— Вот именно, — обрадовался Хаммонд. — Вот именно! Но ведь и у динозавров есть эмоции и своя психика! Так чем же отличается механический диплодок от механического, скажем, Джека Николсона или Дастина Хофмана, а? Я вам отвечу. Ничем! И то, и другое — фальшивка, чушь, нонсенс! А я хотел сделать живых динозавров! Таких, к которым можно было бы прикоснуться, рядом с которыми вы не будете чувствовать себя отделенным от этого парка, от его сути.
— Это уж точно, — само собой вырвалось у Элли.
— Доктор Сетлер, я не говорю о том, что произошло сегодня. Это не более чем трагическая случайность. Но в целом, в масштабе мирового открытия.
— Ну хорошо. Но опять же, для рядового туриста, ощутима ли будет эта разница? И чем, говоря вашими словами, отличается механический динозавр от того, что мы видим здесь? Животные, бродящие за ограждением, принимающие пищу в положенное время и выходящие к туристам по звонку!
— Да, вы правы, — неожиданно легко согласился Хаммонд. — Вы абсолютно правы! Наши мечты разнятся с реальностью, причем не в лучшую сторону, теперь это стало очевидным. Мы зависим от автоматики. Слишком зависим, сейчас я отчетливо осознаю это. Но в следующий раз все будет иначе. Мы не повторим своих ошибок. Произведения, созданные чистой волей, желанием, будут безупречны.
— Но ведь это по-прежнему блошиный цирк, — сказала Элли. — Иллюзия свободной жизни! Вы, Джон, упорно не хотите понять, что вам только кажется, будто парк свободен, когда им пытаются повелевать. Ян говорил об этом! Парк свободен внутри себя, но не для вас и не для меня! Когда же ему надоест наше вмешательство, он восстанет!
— Вы заблуждаетесь, — Хаммонд покачал головой. — Как, впрочем, и остальные. Когда мы будем управлять парком…
— Господи, Джон, да осознайте же, наконец, простую вещь! Ни вы, никто другой, никогда не будете управлять! Никогда!
Ее понесло. Она повышала голос с каждым высказанным словом. Отчаяние, волнение, съедающие, точащие ее разум, обрели форму конкретных фраз. И может быть, это оказалось к лучшему.
Хаммонд вдруг подался назад и каким-то жалким импульсивным жестом заслонился рукой, будто хотел спасти от разрушений то, что терпеливо, по кирпичику, строил всю жизнь. То, в чем состоял весь смысл его существования и что спасти было уже невозможно. Лицо бородача изменилось. На нем ясно проступил если не страх, то его зачатки. Он выглядел раздавленным. Убитым.
— Ваше управление — иллюзия. Я была готова превозносить Юрский парк, но в этом-то и заключалась ошибка! Мы все превозносили труд ваших ученых и относились к парку, как к забаве, развлечению, игрушке! Мы недостаточно уважали его! Силу и мощь этого места! И нот оно вырвалось из-под контроля! Вам придется смириться с этим. Сейчас имеет смысл только одно: люди, которых мы любим. Алан, Тим, Лекс. Они где-то там. Поэтому… поэтому…
Ее речь захлебнулась. Эмоции были выпущены. Элли не добивала поверженных. Тем более, если они, как говорил Малколм, слепы.
* * *
Алан сдержал слово. Он действительно не спал всю ночь, хотя это стоило ему огромного труда. Веки смыкались, измотанный организм молил об отдыхе. Несколько раз Алан проваливался в мутную дрему и опускался к самому дну, ненадежному, зыбкому, за которым начинался настоящий глубокий сон, черный, без привычных видений. Каким-то крохотным участком сознания, еще подконтрольным разуму, Грант понимал: там, во сне, его ждет что-то страшное. Оно оскалилось, ожидая, когда он пересечет невидимую границу, и набросится, едва разум окончательно померкнет. Поэтому, опустившись вниз, Грант тут же встряхивался, вздрагивал, сбрасывая с себя липкую паутину сонливости.
Ночь была тиха и прозрачна. Она рождалась в темно-синем небе, в звездах, в белых рогах луны, и окутывала мир своим прохладным дыханием. Она блуждала в верхушках деревьев ленивым ветром, скользила по поверхности озера легкой рябью, разбивая ртутную амальгаму серого зеркала воды. Отражающиеся в ней бронтозавры сонно ворочались и что-то глухо ворчали.
Но зато Грант видел рассвет, первые, нежно-розовые, лучи солнца и висящую у самого горизонта радугу. Видел, как влажный туман полз к воде, видел, как заблестели капли росы на траве и как белые паруса облаков быстро плыли по ставшему вдруг удивительно голубым небу.
