Во всех соседних дворах томился в тандырах тандыркебаб тонкие ломти запеченного бараньего мяса. В огромных котлах клокотала янтарная шурпа, и десятка полтора добровольных помощников сноровисто орудовали ножами, готовя морковь и лук для плова.
Посреди двора был врыт невысокий столб, на него горизонтально земле насажено огромное колесо от хорезмской арбы. Двое дюжих йигитов попеременно вращали колесо, так что восседавшая на нем Пашшо-халфа[45] — знаменитая на все ханство певица, — не вставая с места, поворачивалась лицом к слушателям, где бы они ни сидели. Была Пашшо-халфа безобразно толста, пешком передвигалась с огромным трудом, и когда ее приглашали на той, будь то соседний кишлак или отдаленное бекство, отправлялась в дорогу на специально по ее заказу изготовленной низенькой арбе, в которую впрягали двух лошадей сразу. В детстве Пашшо-халфа переболела оспой, ослепла на один глаз, и на лицо ее, изрытое глубокими щербинами, невозможно было смотреть без содрогания.
Зато голос у нее был редкой силы и красоты, и, когда она, виртуозно аккомпанируя себе на сазе, исполняла дастан «Гер-оглы» или «Кырк кыз», слушать ее съезжались за десятки, а то и сотни километров.
Выросшая в нищете, она с годами разбогатела, была неимоверно скупа и ломила за свои выступления баснословную плату, отчаянно торгуясь за каждый медяк. И теперь собравшиеся на дыннак-той гости шепотом называли суммы одна невероятнее другой, которые, не торгуясь, уплатил якобы Пашшо-халфе сын Худакь-буа, внезапно и загадочно разбогатевший Джума.
Уже разнесли гостям оранжевую, круто перченую наваристую щурпу в лаваб-кясах,[46] уже смачно захрустел на зубах тандыр-кебаб, уже поплыли по двору упоительные ароматы близкого плова и большая любительница поесть Пашшо-халфа, свесив с колеса отекшие бочкообразные ноги, пристроила на коленях бадью с шурпой, как вдруг пронзительный крик отчаянья и боли ворвался в веселый многоголосый гомон.
— Вай-дод, кызгинам! — вопила женщина в соседнем дворе. Горе мне, доченька!
Все смолкли как по команде. Первой опомнилась старая Якыт.
— Что ж вы стоите, женщины? Там с кем-то плохо! — И она первой побежала на улицу. За нею кинулись остальные женщины.
Смолкшие было гости заговорили все разом, стали подниматься с мест.
— Да успокойтесь же вы! — напрасно старался остановить их Худакь-буа. — Вы что, женщин не знаете? Изза пустяка могут переполох устроить. Оставайтесь на местах, кушайте на здоровье. Еще плов не подали, подарки не розданы, куда же вы?
Но его никто не слушал. Торжество было безнадежно испорчено. «Хоть бы Джума здесь был! — тоскливо подумал старик. Обещал ведь, что на той приедет! Где ты, сынок?»
Словно в ответ на его отчаянную мольбу, в воротах показался Джума. По толпе гостей прокатился ропот, похожий на стон. Лицо Джумы было обезображено судорогой гнева и отчаяния. Неся на вытянутых руках тело Гюль, он прошел сквозь расступившуюся толпу к центру двора, туда, где на колесе арбы, безучастная к происходящему, доедала похлебку Пашшо-халфа.
— Что это? Что это? — закудахтала толстуха.
Не обращая на нее внимания, Джума ступил на колесо, повернулся так, чтобы все его видели.
— Смотрите, люди! — крикнул он срывающимся голосом. — Вот что сделал с моей невестой Юсуф-нукербаши!
Платье на девушке было изорвано в клочья. На обнаженном теле зияли десятки ножевых ран. Скрюченные пальцы безжизненно повисшей руки, казалось, пытались удержать что-то ускользающее, уходящее навсегда.
Во дворе царило глубокое молчание, лишь за воротами, не решаясь войти, приглушенно причитали женщины.
— Слушайте, люди! — хрипло произнес Джума. — Все слушайте. Я подъезжал к мосту, когда нукеры Юсуфа сбросили ее в Газават и ускакали по дороге в Ханки. Я вынес ее на берег. Гюль была еще жива, узнала меня. Если бы вы видели ее глаза… — Он глухо закашлялся. — «Кто? — спросил я. — Кто это сделал?» — «Нукербаши Юсуф, — она едва шевелила губами. Бек велел мне поехать с ним, помочь его больной жене… По дороге, в тугае, Юсуф приказал нукерам остановиться, потащил меня в кусты… Их было пятеро… Юсуф приказал убить меня, а сам вскочил на коня и уехал…»
Джума наклонил голову, пытаясь плечом отереть бегущие по щекам слезы. Подслеповатая толстуха-халфа у его ног только теперь сообразила, что к чему, и запричитала звонким тоскующим голосом:
— О-о-й, убили! Такую молоду-у-ую! Такую краса-аавицу-у-у! О аллах, лучше бы я стала твоею жертвой!..
На нее зашикали, она умолкла, всхлипывая и сотрясаясь всем своим студенистым торсом.
— Что мне делать, люди? — глухим, прерывающимся голосом спросил Джума. — Как пережить горе, позор, унижение? Как жить дальше?
Люди безмолвствовали. Даже женщины возле ворот перестали причитать, потрясенные словами Джумы.
Внезапно словно бешеный смерч ворвался во двор: грохот копыт, дикое ржанье, яростные крики, свист плетей — все смешалось в дьявольской какофонии звуков.
— Ур-р-р! Бей! — орали нукеры, нанося удары направо и налево. Кони вставали на дыбы, круша копытами посуду, опрокидывая блюда с кушаньями. Люди в панике заметались по двору, падали под ударами, вскакивали, тщетно ища укрытия.
Юсуф допьяна напоил нукеров, и теперь, бешено врашая налитыми кровью глазами и изрыгая площадную брань, они крушили все подряд, не щадили ни старого, ни малого.
Упал, подмятый копытами обезумевшего коня Худакь-буа. Упал и не поднялся. С разможженным черепом ткнулась в курпачу старая Якыт. Джума, не выпуская из рук тела любимой, пытался пробиться к воротам. Его хлестали плетьми, осыпали ударами, стараясь сбить с ног, швырнуть под копыта. Обливаясь кровью, он выбежал со двора, занес Гюль в ее дом. Двое конных нукеров погнались было за ним, но, побоявшись опоздать к дележу добычи, возвратились во двор.
От дома Худакь-буа в разные стороны, хромая, спотыкаясь, падая, с воплями и стонами разбегались кыркъябцы. Нукеры никого не преследовали. Спешившись в опустевшем дворе, они выволокли из дома все, что в нем было, свалили в общую кучу ковры, утварь, одежду, уцелевшую посуду и начали дележ. Потом распихали по хурджунам награбленное и, расстелив на колесе от арбы дастархан, притащили три бадьи плова из так и оставшегося нетронутым казана. Чавкая, сопя и рыгая, принялись жрать, загребая пригоршнями жирный рис и куски мяса.
— Хорош плов, ничего не скажешь! — довольно хмыкнул десятник.
— Знали, для кого варят! — хохотнул один из нукеров. Объеденье, а не плов!
— Миленькие! — донесся из-под колеса чей-то жалобный голос. — Дайте и мне попробовать!
