Колесо тяжко колыхнулось. Нукеры испуганно отпрянули от дастархана, схватились за клычи.[47]
— Кто там? — спросил десятник дрогнувшим голосом. — Выходи!
— Не могу! — послышалось из-под колеса. — Помогите, миленькие.
Десятник робко приблизился, отогнул дастархан и опасливо заглянул под колесо. Несколько мгновений вглядывался, настороженно всхрапывая, выпрямился и, злобно выругавшись, пнул изо всей силы.
— Дод-вай! — взвыл кто-то под колесом.
— Старая сука! — ругнулся десятник. — Уф-ф!.. Думал, сердце лопнет от страха.
Нукеры стояли в стороне, все еще не решаясь подойти.
— Идите, не бойтесь! — махнул рукой десятник. — Пашшо-халфа туда забралась, дура. А теперь вылезти не может.
Нукеры с хохотом вернулись к дастархану, и пиршество возобновилось. Халфа продолжала причитать, но на нее не обращали внимания. Лишь изредка кто-нибудь поддавал ее ногой, и тогда толстуха взвизгивала и начинала вопить по-настоящему.
Насытившись, нукеры разобрали коней; навьючив хурджуны, стали выезжать со двора.
— Куда же вы, миленькие? — взмолилась Пашшохалфа. — А я?
— Сейчас и ты свое получишь! — злорадно пообещал десятник и приказал нукерам обложить колесо хворостом.
— Ну что же вы! — торопила халфа. — Приподнимите колесо, а уж вылезу я сама как-нибудь.
— Сейчас-сейчас, — захохотал десятник и поджег хворост.
Они еще некоторое время наблюдали, как разгорается хворост и вопит обезумевшая от страха Пашшо-халфа, потом вскочили в седла и с улюлюканьем и свистом помчались по кишлаку.
Еще не успела осесть пыль, поднятая копытами их коней, как Пашшо-халфа нечеловеческим усилием опрокинула тяжеленное колесо и, разбросав пылающий хворост, выбралась из костра косматая, перепачканная копотью в тлеющем платье.
Страшная в гневе, она вскинула толстые руки с растопыренными пальцами и заорала так, что, наверное, в Ургенче было слышно:
— Будьте вы прокляты, аламаны! И детям и внукам вашим проклятье! Пусть сгорят ваши дома! Пусть порча изведет весь ваш род до седьмого колена!
Между тем огонь перекинулся на сухие стебли джугары, сваленные на крыше дома. К небу взметнулся закрученный столб пламени, густо повалил дым. С грохотом обрушилась кровля.
— Я худаим![48] — испуганно шарахнулась Пашшо-халфа и трусцой, по-утиному переваливаясь с боку на бок, засеменила прочь со двора.
Бал удался на славу. Такого не могли припомнить и старожилы, прибывшие в Хивинское ханство еще в 1873 году с отрядом генерала Кауфмана и основавшие здесь, в Ново-Ургенче, поселение русских предпринимателей. Начиная с 1874 года балы здесь проводились регулярно в здании Офицерского собрания, в домах и загородных резиденциях местных нуворишей. Но бал в парке Симмонса летом 1880 года не шел с ними ни в какое сравнение. Симмонс перещеголял всех и вся. Столы ломились от экзотических яств и крепких спиртных напитков. В аллеях, уединенных беседках и над просторной, увитой виноградными лозами площадкой для танцев светились десятки разноцветных китайских фонариков, беспрерывно играла музыка: бальные танцы сменялись русскими народными песнями, тягучие восточные мелодии — стремительными, зажигательными ритмами испанских плясок.
Дамы щеголяли в декольтированных бальных платьях, офицеры — в белоснежных парадных мундирах, поблескивающих золотом эполет и аксельбантов, штатские — в строгих черных вечерних костюмах.
Молодежь вовсю веселилась на площадке для танцев, где по углам высились покрытые крахмальными скатертями стойки с шампанским и прохладительными напитками. Любители азартных игр коротали время за рулеткой и ломберными столиками, а цвет общества продолжал оставаться за банкетным столом, где текла беседа, звенели фужеры и произносились витиеватые тосты.
Во главе стола, на месте хозяев сидели Эльсинора и Симмонс. Он не выспался и был не в духе, хотя и не подавал виду. Выпил подряд несколько рюмок коньяку, но настроение не улучшилось, а стало еще паскуднее.
«На кой черт надо было все это затевать? — с досадой думал Симмонс, глядя на самодовольные физиономии гостей. — По крайней мере отоспался бы как следует».
Из головы не шел разговор, состоявшийся перед самым балом. Направляясь в парк, чтобы посмотреть, все ли готово к приему гостей, он столкнулся в коридоре с высоким широкоплечим парнем, в котором с первого же взгляда угадывался мастеровой.
«Кто-нибудь из дюммелевской команды», — решил про себя Симмонс и прошел мимо.
— Господин Симмонс, если не ошибаюсь? — окликнул ею незнакомец.
— С кем имею честь? — холодно поинтересовался Симмонс.
— Строганов Михаил Степанович. — Незнакомец протянул Симмонсу пригласительный билет. — Разве супруга вас не предупредила?
— Не имеет значения. — Симмонс сам не мог понять, чего он злится. — Чем могу быть полезен?
Гость колебался.
— Ну что же вы? Я тороплюсь.
— Понимаете, какое дело… В общем-то я не на бал пришел. Мне с вами поговорить нужно.
— Сегодня не получится.
— Жаль. Разговор всего минут на пять.
— Ну, если на пять минут, — Симмонс толкнул дверь в свой кабинет. — Входите. По поводу инцидента с каючниками могу вас успокоить: уже отдано распоряжение о строительстве мастерских на канале Газават возле тугая Юмалак. Сто каюков будут готовы к началу сезона.
— Думаете, это решает проблему? — Строганов чуть заметно картавил, и это почему-то раздражало Симмонса.
— А проблемы-то никакой нет. Погорельцы получат новые каюки безвозмездно. Единственное условие: три сезона отработать на наше акционерное общество. Разумеется, за соответствующую плату. Кроме того, мы выдали одежду и сапоги. Не из соображений филантропии, на обратном пути из Чарджуя каюки приходится тянуть бечевой, а в сапогах топать по берегу, согласитесь, сподручнее. У вас все?
— С каючниками — да.
— А с чем нет?
Они стояли друг против друга посреди темноватого кабинета. Жалюзи на окнах были опущены, и в комнату пробивались лишь узенькие полоски света.
Сесть Симмонс не предложил специально, чтобы не затягивать разговор.
— С заводом.
— Что вам не нравится на заводе? — резко спросил Симмоне.
— Все нравится. Работать у вас — одно удовольствие.
— Иронизируете?
— И в мыслях не держу.
— Тогда в чем дело?
— В вас.
— Во мне?!
— Да. Можете вы мне сказать, во имя чего все это делается?
«Ишь чего захотел! — мысленно усмехнулся Симмонс. — Вынь да положь. Как бы не так!»
— Могу. Во имя прибылей.
