Мы занимались этим на протяжении многих часов, прохаживаясь по главному городу Кова-Банды и останавливаясь время от времени, чтобы одним выстрелом разнести вдребезги пяти- или шестиметровый небоскреб. Кое-кто стрелял дробовыми зарядами — каждая дробинка напрочь отрывала голову кованду, попадавшему под выстрел. Но основным тактическим приемом этой войны было топтание. Знаменитое чудовище Годзилла, выдуманное японцами и к тому моменту, когда я покинул Землю, прошедшее бессчетное количество кинематографических перерождений, ощущало бы себя здесь полностью в своей тарелке.
Не помню точно, когда я начал орать и пинать небоскребы. Но занимался этим достаточно долго и настолько энергично, что кто-то из командиров в конце концов послал Алана остановить меня. К этому моменту Задница сообщил, что я сломал три пальца на ногах. Алан отвел меня обратно в городской парк и заставил сесть. Едва я опустился наземь, как из-за валуна выскочил какой-то кованду и выстрелил мне в лицо. Ощущение было таким, будто ветром мне в щеку швырнуло крупную песчинку.
— Будь оно проклято. — Я почти не повысил голоса, а затем схватил кованду, стиснул его в кулаке и злобно швырнул в ближайший небоскреб.
Малыш пролетел по плоской дуге, ударился о стену и рухнул вниз с головокружительной двухметровой высоты. Остальные кованду, имевшиеся поблизости, очевидно, решили отказаться от попыток убить меня.
После этого я повернулся к Алану:
— Разве тебе не нужно командовать отделением? С чего бы это ты решил во время боя повозиться со мной?
Его тоже недавно повысили в должности — после того, как один разъяренный гиндлианин напрочь откусил лицо его командиру.
— Я могу задать тебе тот же самый вопрос, — сказал Алан и пожал плечами. — С ними все в полном порядке. Они получили необходимые распоряжения, да и никакого реального сопротивления больше не осталось. Все тихо и спокойно, и Типтон в лучшем виде справится со всем происходящим. Кейес велел мне пойти вытереть тебе нос и спросить, что с тобой случилось. Вот я, черт возьми, и спрашиваю: что с тобой случилось?
— Боже, Алан! Я провел три часа, давя ногами разумных существ, как будто это какие-то долбаные тараканы, а ты еще спрашиваешь, что со мной. Я своими собственными говенными ногами топчу людей насмерть. Все это, — я показал рукой вокруг, — неслыханно смешно. Алан, эти люди ростом в один дюйм. Как будто Гулливер истребляет лилипутов.
— Мы не можем выбирать для себя сражения, Джон, — ответил Алан.
— А как ты сам ощущаешь себя во время этого сражения? — спросил я.
— Оно меня немного раздражает, — признался Алан. — Это битва не на жизнь, а на смерть; мы просто истребляем этих парней к чертям собачьим. С другой стороны, самая большая неприятность в моем отделении — повреждение барабанной перепонки от взрыва. Воюй себе да радуйся. Так что в целом я чувствую себя прекрасно. И кованду вовсе не такие уж беспомощные. Общий счет у нас с ними чуть ли не ничейный.
Как ни удивительно, он говорил чистую правду. Благодаря своему крохотному размеру кованду имели серьезное преимущество в космических сражениях: их корабли было весьма не просто заметить, а их крошечные истребители, наносившие каждый в отдельности крайне незначительные повреждения нашим кораблям, добивались поразительных результатов, наваливаясь кучей. Лишь когда война перешла в стадию наземных сражений, мы обрели подавляющее преимущество. Кова-Банду оборонял относительно немногочисленный космический флот, что и послужило одной из основных причин, по которым ССК решили напасть именно на нее.
— Я не говорю о том, кто впереди по счету сбитых кораблей, Алан, — резко оборвал я его. — Я говорю о том, что мы сражаемся с соперниками ростом в дюйм. Один гребаный дюйм. До этого мы сражались с пауками. Перед этим — с какими-то треклятыми птеродактилями. Все это никак не совмещается с моей шкалой ценностей. И с моим самоощущением. Алан, я больше не чувствую своей принадлежности к роду человеческому.
— Рассуждая формально, ты действительно не являешься человеком, — ответил Алан.
Он совершенно явно пытался таким образом поднять мое настроение. Но у него, естественно, ничего не получилось.
— Ладно, скажем тогда, что я больше не чувствую, что когда-то был человеком. Наша работа заключается в том, чтобы рыскать по вселенной, отыскивать новые незнакомые народы и культуры и как можно быстрее убивать этих сучьих детей. Мы знаем о них ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы сражаться с ними. Только то, что они являются не чем иным, как нашими врагами. Если бы не тот факт, что все они обладают разумом, позволяющим им давать сдачи, мы могли бы с таким же успехом сражаться с животными.
— Это облегчает жизнь большинству из нас, — сказал Алан. — Если ты не имеешь возможности думать о дружбе с пауком, то не станешь мучиться совестью, когда убиваешь его, даже если он большой умник. Возможно, не станешь мучиться именно потому, что он — умник.
— Пожалуй, как раз это меня и беспокоит. Я не несу никакой ответственности. Только что я схватил живое мыслящее существо и убил его, швырнув в стену дома, и в моей душе ничего не шевельнулось. И это, Алан, тревожит меня очень сильно. Мы должны отвечать за свои поступки. Мы должны, по крайней мере, отдавать себе отчет хотя бы в части тех ужасов, которые творим независимо от того, есть у нас серьезные основания на это или нет. Я не испытываю ни малейшего отвращения к тому, что делаю. И это меня пугает. Я боюсь того, что это может означать. Я давлю ногами этот несчастный городишко, словно я — какое-то долбаное чудовище. И мне начинает казаться, что так оно и есть. Я стал таким. Я — чудовище. Ты — чудовище. Мы все — передолбанные жестокие чудовища и не видим в этом совершенно ничего дурного. Алан, судя по всему, не нашел что возразить мне на эти слова. Так мы и сидели, глядя на то, как наши солдаты давили ногами крошечных кованду до тех пор, пока давить стало некого.
— Ну, что за чепуха с ним приключилась? — спросил лейтенант Кейес у Алана, когда совещание по поводу прошедшего боя с командирами отделений подходило к концу.
— Он думает, что мы все — жестокие монстры, — сказал Алан.
— Ах, вот что… — протянул лейтенант Кейес и повернулся ко мне. — Сколько времени ты служишь, Перри?
— Почти год. Лейтенант кивнул.
— В таком случае, Перри, у тебя все идет точно по графику. Большинству людей требуется как раз год, чтобы решить, что они превратились в какую-то бездушную машину для убийства, лишенную совести или морали. Некоторым — чуть больше или чуть меньше. Вот, скажем, Йенсен, — он указал на одного из сидевших с ним командиров, — сломался только на пятнадцатом месяце, но зато как сломался! Йенсен, расскажи ему, что ты тогда сделал.
