Раньше, когда Лайма была девочкой, Мюллеру казалось, что она думает и чувствует в точности так же, как он сам, только с поправкой на женский пол. Мюллер не понимал, что сам был в то время мальчиком-подростком, а мальчики-подростки видят то, что хотят видеть, а чего видеть не хотят, того не видят. Он знал, что Лайма любит танцевать, но не придавал этому значения, дескать, все бабы дуры, а какая конкретно баба какая конкретно дура — не суть важно. И когда все подруги в одночасье бросили Лайму, перестали с ней дружить, а при случайных встречах шарахались как от чумной, Мюллер тоже не придавал этому значения.
— Да пошли они к Рьяку в жопу! — отвечал Мюллер на все жалобы жены. — Давай лучше я тебя еще раз полюблю.
И он любил ее еще раз, и она забывала все свои печали. Потом вспоминала снова, но Мюллер опять любил ее, и она опять забывала. Как-то раз Мюллер сидел в кабаке с господином Ионом и одним заезжим знахарем, так тот знахарь говорил, что есть такая философия, будто у влюбленных в сердце вырабатывается что-то вроде маковой настойки, и оттого они все время будто пьяные, а потом, когда любовь проходит, это похоже на похмелье. Мюллер тогда решил, что чувак гонит, а потом вернулся к Лайме, они перепихнулись, и он понял, что только что был как похмельный, а теперь стал как опохмеленный, и рассказал Лайме про эту философию, но она ничего не поняла и обиделась, и пришлось ее снова трахать, чтобы не обижалась. Ах, какое было время…
Мюллер подозревал, что сексуальные проблемы в юности были не только у него, но и у Лаймы, иначе непонятно, почему она так быстро к нему привязалась, и почему у них в постели все так хорошо. Неужели Птааг это тоже подстроил? Но разве под силу обычному среднему богу сделать, чтобы женщина кончала от каждого сношения, и часто не один раз? Хотя он мог с Венерой договориться…
Медовый месяц Мюллера и Лаймы длился полтора года. В середине этого срока Лайма сказала, что беременна, Мюллер сразу предложил ей пожениться, а потом понял, что именно только что предложил, и разволновался, стал говорить, мол, если ты думаешь, что это только для графского титула… Лайма заткнула ему пасть поцелуем, они перепихнулись, и она сказала, что он дурачок, если думает, что ей жалко для него виконт-консортского титула, ей для него теперь ничего не жалко, для такого любимого, а он не дал ей договорить, снова заткнул ее поцелуем, и они еще раз попытались перепихнуться, но не вышло, желание Мюллера, как оказалось, превышает возможности, и как ему только в голову пришло три раза подряд без отдыха… Молодость…
Они поженились в конце весны, сразу после годовщины успения Митры. Свадьба была скромная, друзей собралось всего человек десять, потому что Мюллер не мог пригласить коллег из больницы, они ведь не знают, что он дворянин, и тем более не должны знать, что теперь он не просто дворянин, а виконт-консорт, а его нерожденный сын (он тогда думал, что Лайма ждет сына) станет полноправным графом. А Лайма пригласила добрую сотню друзей и подруг, но почти все отказались под благовидными предлогами, она расстроилась, она не думала, что ее друзья и подруги теперь почти все бывшие, а потом перестала плакать и сказала, что ей на все наплевать, и если бы она была мужчиной, она бы этих уродов и уродиц кое на чем повертела. Мюллер посмеялся, они поцеловались и больше не расстраивались, наверное, прав был тот заезжий знахарь насчет естественных наркотиков, по-другому не объяснить, как они себя чувствовали и вели той весной.
Беременность Лаймы протекала легко, до самого конца не было никаких затруднений, молодожены трахались как кролики, без малого каждый день, и все не могли насытиться. Оказалось, что живот мешает не так сильно, как принято считать, и вышло так, что в последний раз перед родами они перепихнулись, когда роды уже начались, просто Лайма была неопытна и подумала, что вчера съела что-то не то, не поняла, что это первые схватки, еще очень слабые. Повитуха, когда стала осматривать роженицу, вляпалась, возмутилась, стала ругаться, а потом развеселилась, сказала, мол, дай боги каждому такую любовь, как у вас двоих, а потом Лайма начала вопить, и стало не до добрых пожеланий.
Рожала Лайма тяжело. Головка ребенка никак не желала выходить, повитуха бормотала про узкий таз и что мужу не следует тут быть, это типа таинство, а Мюллер обругал ее, оттолкнул, посмотрел сам и увидел, что ребенок почти вышел, надо только одну кожную складку перерезать. Сходил на двор, взял садовые ножницы, помыл в бочке, все равно грязные, но другого инструмента нет, так что окунуть в зеленое вино и помогайте, боги. Повитухе кулак под ребра, жене устное «заткнись», клац ножницами, и вот она, дочка, принимайте и обмывайте, а кто плохое подумает, тому типун на язык. А крови-то как мало! Знал бы, что будет так мало — не колебался бы. Теперь зашить рану, нет-нет, иди, тетка, к чертям, сам разберусь, а откуда разумею — не твое собачье дело, откуда надо, оттуда и разумею. Вот и все, поздравляю с дочкой, милая.
Девочка росла не по дням, а по часам, не болела ничем серьезным и даже неизбежные младенческие колики прошли у нее незаметно. А вот Лайма с каждой неделей становилась чуть-чуть грустнее. Мюллер не понимал, в чем дело, расстраивался, думал, дело в нем, только потом сообразил, что те самые естественные наркотики понемногу перестали их связывать, что они с Лаймой снова начали становиться нормальными людьми. Лайма стала замечать, что Мюллер по ее понятиям неряшлив, а Мюллер стал замечать, что Лайма по его понятиям мелочна и сварлива. Это их почти не напрягало, не мешало жить, но оно было, раньше Мюллер с Лаймой не замечали, что оно есть, а теперь замечали. Мюллер принял изменения спокойно, он ведь знал, что изменилось только субъективное мировосприятие, а Лайма не смогла понять этого, сколько Мюллер ни объяснял. Она кивала с умным видом, говорила «да-да», но ничего в своем поведении не меняла.
Лайма решила не подбирать дочери кормилицу, а кормить сама, это как раз вошло в моду. Обычно кормящие матери бесплодны, но бывают исключения, Лайма стала одним из них. У Анжелы начали резаться зубки, когда ее мама поняла, что снова беременна. Обалдела, даже немного поплакала, Мюллер ее кое-как успокоил, но не сразу и не просто, они тогда как раз узнали, что рудник ушел побочным наследникам, Лайма кричала на Мюллера, дескать, прохлопал ушами, дурачок, и наотрез отказывалась слушать, что он не при делах, он тогда ей был не муж, он вообще был никто, и в делах по наследству не участвовал никаким боком. Но Лайма не хотела его слушать, и они впервые по-настоящему поругались, со слезами и криками, но пока без рукоприкладства.
Рукоприкладство пришло, когда Анжеле исполнилось три года, а Жан начинал понемногу ходить в своем загончике с мягким полом. Ничего особенного тогда не происходило, но много разных мелочей сошлись одна к одной, и Мюллер с Лаймой как-то незаметно пересрались из-за какой-то ерунды, и она сказала что-то совсем беспредельно обидное, что-то вроде того, что он не мужик, а баба с яйцами, какую в нижнем городе показывали на ярмарке, а Мюллер почему-то обиделся, да и влепил жене ладонью по жопе, как детей шлепают, но сильнее, а она ему в морду, а он ее тоже… Потом ничего, помирились, но осадок остался.
