Рукоприкладство пришло, когда Анжеле исполнилось три года, а Жан начинал понемногу ходить в своем загончике с мягким полом. Ничего особенного тогда не происходило, но много разных мелочей сошлись одна к одной, и Мюллер с Лаймой как-то незаметно пересрались из-за какой-то ерунды, и она сказала что-то совсем беспредельно обидное, что-то вроде того, что он не мужик, а баба с яйцами, какую в нижнем городе показывали на ярмарке, а Мюллер почему-то обиделся, да и влепил жене ладонью по жопе, как детей шлепают, но сильнее, а она ему в морду, а он ее тоже… Потом ничего, помирились, но осадок остался.
Когда их семейная жизнь только начиналась, Мюллеру иногда казалось, что он попал в хорошую добрую сказку, не про ведьм и упырей, а про принцесс и любовь, где все чинно и благородно, как в наркоманских грезах. Но прошло время, и сказочное очарование истрепалось, как вымпел на ветру, и вот-вот развеется совсем, как дым от костра. Спасибо, Птааг, и на том, что было, но все же… А не пора ли, кстати, помолиться в очередной раз? Пять лет прошло… Пять лет… Гм…
В этот момент Мюллер впервые заметил, что величина пять лет имеет в его жизни особое значение. Каждые пять лет происходит что-то такое, что радикально ставит все с головы на ноги или с ног на голову, с какой стороны посмотреть. В последний раз это была ночь длинных ножей, любовь и женитьба. Десять лет назад… он почти забыл ту дурацкую историю с Кимом и наркотиками… интересно, как и где сейчас Ким… да неважно… Пятнадцать лет назад Птааг впервые явился во плоти, двадцать лет назад впервые ответил на молитву… А может, лучше не молиться больше никогда? Но есть ли у него свобода не молиться, не предопределено ли свыше, что каждые пять лет Мюллер молится, а Птааг отвечает и поворачивает мир всякий раз новой стороной, чтобы Мюллер… а что Мюллер? Зачем оно ему? Нет ответа. Сколько ни спрашивал он Птаага о смысле жизни, тот ни разу ничего не сказал по существу, только одно твердит: узнаешь в свое время, а когда оно придет, это время — не твое дело… Помнится, ведьмы-растаманки говорили, что стоять миру осталось пятнадцать лет, и пять из них уже прошло…
Наверное, молиться все же не стоит. Когда умерла вторая дочка, он не молился, хотя тогда стоило, но он тупо забыл, а вспомнил намного позже, а всерьез задумался над этим только сейчас… Странно, кстати, последние пять лет получились какие-то смазанные, будто он их не прожил, а прочитал или прослушал краткую сводку, как в театре, когда в начале действия выходит перед занавесом герольд и начинает вещать, типа, со времени прошлого действия прошло столько-то лет, случились такие-то события, а теперь происходит то-то и то-то, а дальнейшее, почтенная публика, извольте наблюдать воочию. Нет, когда Мюллер напрягает память, все вспоминается, но были ли эти воспоминания в мозге за мгновение до того? Если бы можно было придумать какой-нибудь эксперимент, чтобы бы точно определить… Или эликсир какой-нибудь, чтобы избавить разум и душу от бесплодных мыслей… А в самом деле, если есть эликсиры от телесных болезней, почему бы не быть эликсиру от безумия или ипохондрии? Принял пару капель, стал душевно здоровым, принял еще пару капель, перестал быть мудаком… боги, какая чушь в голову лезет…
— Да пошло оно к чертям! — воскликнул Мюллер. И быстро, пока не передумал, выпалил: — Птааг! На тебя уповаю, сделай мне хорошо, будь добр!
Птааг отозвался немедленно.
— Ну вот, наконец-то, — сказал он, и Мюллеру почудилось облегчение в божьем гласе. — А я уж боялся, не решишься, пришлось бы все заново переделывать…
— Что переделывать? — заинтересовался Мюллер.
Но Птааг не ответил.
Мюллер подумал и решил, что предыдущие божьи слова ему примерещились.
По улице Роксфордской Обороны шла смуглая пожилая женщина. Не старуха, просто пожилая женщина, с сединой в волосах, но не согбенная и не больная, нормальная такая тетенька в летах с прямой спиной и твердой походкой. И не черножопая ни в коей мере, просто смуглая, дед, наверное, был из степняков или бабка.
Смуглая женщина была одета в чистое и незаношенное, но скромное коричневое платье, почти без украшений, только вдоль выточек и по краю подола был вышит орнамент из абстрактных узоров. Если бы ученый-этнограф пригляделся к нему повнимательнее, то удивился бы, потому что обычно такие орнаменты позволяют определить нацию и племя с первого взгляда, а иногда даже и род определить, но на этом конкретном платье орнамент не соответствовал никакой конкретной нации, а был как бы взят от всех наций понемногу.
Ученых-этнографов в описываемое время было в Палеополисе двое, и ни один из них никогда не ходил по улице Роксфордской Обороны. А тем людям, что по ней ходили, было все равно, что где у кого вышито. Им почти все было все равно. Только один хитроглазый мальчишка заинтересовался смуглой женщиной, потому что решил, что в холщовой сумке у нее спрятано что-то ценное, и шел за женщиной два квартала, и когда она свернула в подворотню, он тоже пошел за ней, а когда она вышла, он вместе с ней не вышел. На следующее утро его нашли мертвым, и на его теле не было никаких отметин, свидетельствующих о насилии. Был бы на его месте старик, решили бы, что случился разрыв сердца, а с мальчиком в таких случаях без провидца не поймешь, отчего помер, но провидца звать не стали, потому что мать у пацана была шлюха и пьяница, а отец вообще неизвестно кто. Хорошо, на похороны тратиться не пришлось, есть в ближайшей больничке один знахарь, Мюллером зовут, он покойников бесплатно принимает для опытов. Берет особый нож, режет мертвецу брюхо и смотрит, какая там внутри требуха как устроена. А что видит, о том пишет в особую бумагу, которую потом сжигает, а дым от нее спускается в преисподнюю к темным богам, они его глотают и вместе с ним глотают души людей, о которых написано в бумаге. Поэтому к Мюллеру свозят только самых галимых мертвяков, чьих душ никому не жалко.
Смуглая женщина ничего не знала об этой стороне жизни Мюллера. Но если бы узнала, не сильно бы удивилась. Мюллер — такой человек, что ждать от него можно чего угодно, и удивляться тут нечему.
У калитки дворца Патиритилап женщина остановилась, задрала голову и оглядела здание. Раб-привратник, вскладчину купленный тремя арендаторами, спросил ее:
— Вы к кому, почтенная?
— К графине, — ответила женщина.
— А, — буркнул раб и потерял к посетительнице всякий интерес.
Женщина прошла в калитку, остановилась, хотела спросить дорогу у раба, но тот так старательно не замечал гостью, что она пошла дальше, ничего не спросив. Ноги принесли ее в общество трезвости, там ей вручили значок в виде разбитой амфоры, и объяснили, куда идти. Женщина пошла, куда сказано, и через минуту стучалась в двери жилых покоев графской четы. Она ждала, что дверь откроет рабыня-горничная, но дверь открыла сама хозяйка.
