Но тут лязгнула за спиной дверца — пилоты закрывали вертолет, запирали его на обычный амбарный замок. Это тоже показалось ему забавным. Наконец они управились со своими делами, похлопали Сашку по плечу: «Удачи тебе, парень» — и ушли через мост, на ходу натягивая теплые меховые куртки.
«Как же так?» — подумал Сашка. — «А я?»
Он попытался поднять рюкзак, но внезапно с раздражением пнул его и, постанывая от боли, морщась и бормоча себе под нос что-то, побрел в поселок, прошел по гудящим доскам моста и остановился у дороги. Расквашенная осенним первым снегом, она для него сейчас была непроходимой. Но Сашка попробовал все-таки идти, тут же поскользнулся, и резкая, до тошноты боль остановила, липкий пот выступил по всему телу...
Он не был в поселке почти шесть месяцев. Тогда, весной, ему и дела не было до того, где здесь больница или какой-нибудь фельдшерский пункт. Попытался вспомнить, в какой это хотя бы стороне, но в голову лезли посторонние мысли. Он вспомнил столовую, что стояла на берегу речки, в ней всегда продавались котлеты из красной рыбы... Сашка сглотнул слюну. Тогда он впервые попробовал красную икру. У него на глазах один мужик взял из ведра слабо трепещущую самочку горбуши, быстрым взмахом ножа вскрыл ей живот, достал янтарно-красные ястыки, сноровистыми движениями протер их через «грохотку» — крупную сетку, натянутую на раму; потом ополоснул икру от сгустков крови и опустил в сероватый, с остатками нерастворившейся соли тузлук... И всего через полчаса она — прозрачная, влажно сверкающая, с мутными точками внутри каждой икринки — рассыпчатой красной массой лежала в эмалированной миске. Сашка тогда с видом знатока намазал ломоть мягкого хлеба холодным маслом и попытался водрузить толстый слой икры, но скользкие, твердые икринки скатывались, разбегались по столу... Мужик засмеялся и сказал:
— Вот так надо! — и начал черпать икру ложкой, заедая пшеничным хлебом.
Последние трое суток Сашка ничего не ел — тошнило, но сейчас он почувствовал, что голод начал заглушать даже боль. Сейчас палатка осталась далеко, посреди непролазной тундры, рюкзак — на вертолетной площадке, он уходил с тем же, с чем и пришел... Если что и добавилось — так это боль, которую он нес в себе. Он чувствовал, что стоит только избавиться от этой боли, а потом перекусить чего-нибудь, и он уснет — хорошо бы в чистой и теплой постели, — уснет часов на двадцать, до тех пор, пока опять не загремят на кухне посудой и не поплывут оттуда, путая сон, дразнящие запахи...
Сашка даже застонал сквозь зубы. Где-то рядом есть все это: теплое жилье с чистой постелью, кухонька, где ему смогут приготовить что-нибудь вкусное, люди, которые избавят его от этой дергающей боли. Он решил идти через поселок — там, под горой, была база геофизиков, там должны были помочь.
Внезапно, совсем рядом, взревел двигатель машины, чихнул несколько раз и заработал ровнее. Хорошо было слышно, как переключили скорость, и тут же вспыхнули фары. Сашка мгновенно увидел бородатое лицо шофера, подумал: «Наш!» — и удивился, до чего обострены сейчас чувства.
Машина вырулила, разбрызгивая грязь, шофер выпрыгнул из кабины, виновато пробасил:
— Ты прости, Санек... Понимаешь, что-то с трамблером стряслось, а так я же полчаса, как выехал. Как пилоты по связи сообщили, что тебя везут, так и выехал. А ты уже сам решил добираться?
— Нет, — соврал Сашка. — Я знал, что кто-то за мной приедет.
— Давай-ка я тебя в кабину подсажу...
Сашка видел этого бородатого здоровяка всего раза два, но сейчас они разговаривали, как старые знакомые. Тот взял Сашку, как пацана, на руки, осторожно посадил в кабину.
— Что там у тебя, Санек? Приболел малость?
Сашка удивился, что шофер знает его имя. Наверное, эта история с санрейсом наделала в экспедиции много шума, и теперь он будет там человеком популярным.
— Ерунда... Аппендицит, — сказал он виновато.
— Так вырежут! — радостно заверил шофер и со скрежетом воткнул скорость.
Но как он ни старался вести машину поровнее, Сашку по дороге растрясло... Первое, что он увидел очнувшись — свое лицо в мутном зеркале приемного покоя. Его удивил и немного испугал взгляд — остановившийся и просветленный. Откуда-то появились врачи, помогли ему снять грязную пурговку с оторванными пуговицами, стянули с него сапоги... Он старался отстраниться, чтобы не задеть затасканным свитером их белых, хрустящих халатов. Потом он очутился на кожаной кушетке — голый по пояс и босой. Сперва он пробовал поджимать пальцы на ногах — грязные же... Но потом подумал, что на стеснительность у него уже нет сил. Подошел хирург — сердитый, заспанный, присел на край кушетки, положил на живот ладонь с коротко подстриженными ногтями, шепотом спросил:
— Как дела-то?
— Жить хочу, — неожиданно просто сказал Сашка.
— Живи, кто тебе не дает? — удивился врач.
Он надавил на живот таким же движением, как и Семен, и так же спросил:
— Больно?
— Очень больно, — согласился Сашка.
— А вот так?
— Еще больней.
— Мыться, бриться — и на стол, — сказал хирург бодрым голосом.
Сашка понимал, о чем говорил врач, и ему тоже захотелось сказать что-нибудь веселое. Он смотрел на белобрысое, низко склонившееся над ним лицо и чувствовал, что сейчас ему нельзя говорить ни «спасибо», ни «сделайте все получше». Предстояла тяжелая и унизительная процедура: его будут мыть, подбривать, а пришлют, как назло, молоденькую медсестру... Нужно как-то разрядить обстановку, чтобы стало ясно — ему наплевать на все это, бывал он в переделках похлеще.
— Не-е, мне бриться нельзя, — протянул Сашка. — Как я без бороды в экспедиции покажусь? Мне и не поверят, что я в поле работал, полевое довольствие платить не будут... Нельзя мне бриться.
— Да не там брить-то надо, — вдруг смутился врач и быстро засмеялся. — Да ты шутник, парень! Сейчас я пришлю сестру...
— Сам управлюсь, — решился Сашка и начал медленно сползать с кушетки.
Потом он вышел из ванной, и его опять начало трясти от прохладной воды, запаха антисептика и казенной мягкости больничной пижамы. Он шел по рассохшемуся, давно некрашенному полу к двери, на которой висела табличка: «Операционная». Дверь распахнулась, и узкий жесткий стол, высвеченный огромной бестеневой лампой, выплыл из полумрака. Его заставили раздеться догола. Белобрысый хирург пообещал укрыть простынями, «как на курорте», и Сашка со смешком согласился... Почему-то сперва стянул с себя штаны, потом, торопясь, начал расстегивать пуговицы куртки. Наконец и она соскользнула на пол, и он остался стоять перед этим высоким столом — срамной и голый человек, с острыми коленями, с исцарапанными руками, с лихорадочно вздрагивающим животом.
