Четыре автономных экзоскелетона приняли тяжелый крест черного льда блок с вмороженным в него телом Таклтона, — и к Оскару подошла красивая девушка в похоронной фате.
— Идите рядом со мной, господин Пербрайт, — сказала она, подавая ему руку.
— За что такая честь?
— Вы спасли отца.
— Как же спас, если мы его хороним?
— В Столице говорят так.
Оскар молча поклонился и вышел из храма, держа Сибил Таклтон за руку. Он хотел было прямо здесь отдать ей завещание, но потом решил, что время еще будет.
Процессия, во главе которой решетчатые роботы несли скорбный черный блок, остановилась у могилы — вырезанного во льду креста со ступеньками в изножии. Первым в могилу спустился священник-синтетист, следом за ним прочие — творили тихую молитву, поднимались с колен и выбирались из ямы. Когда подошла очередь Оскара, ему вдруг припомнился сон, где Сова превращался в полостника. Поднимаясь, он неловко повернулся и чуть не упал — такой болью обожгло разорванный бок. Он еле выбрался наружу и уже через туман дурноты видел, как в ледяную могилу спустилась Сибил Таклтон, как она упала, раскинув руки, и как некоторое время спустя ее вынесли без чувств.
Колокол зазвонил размеренно — как только затихал один удар, его нагонял другой. Оскар не стал смотреть, как роботы опускают блок в могилу и заливают водой. Он подошел к священнику и тихо сказал:
— Я приехал на санях. Пусть ее отвезут и возвращаются за мной.
Я, похоже, тоже скисну к тому времени.
Через пару минут он понял, что переоценил свои силы.
— Отговаривал я тебя, — услышал Оскар голос Биди, когда очнулся.
— Хорошо повеселился?
— Как она?
— Ты имеешь в виду дочку Таклтона? Не знаю: я был в модуле у землянина, когда вас привезли. Наверное, просто обморок. А ты как?
— То же самое: просто обморок. Завтра-послезавтра вполне смогу плясать.
— Вот и хорошо. Поедешь со мной и Аттвудом в Ледовый театр.
Оскар поморщился.
— Что, компания не нравится?
— Нет… землянин, судя по всему, мужик хороший, только больно уж прямолинейный. Как ребенок, честное слово. Если на Земле все такие, то нечего нам, грешным, там делать.
— А чего же кривишься?
— Я хотел сходить посмотреть на лучевую станцию, да и в мастерской, наверное, все растаяло.
— С чего бы? А насчет станции одно скажу: скучно развлекаешься.
— А мне в городе вообще скучно, господин барон. Все дело в скорости и пространстве: во льдах я летаю, а по городу приходится ползать. Да и какие здесь развлечения? В театре я бы с удовольствием спал, да музыка мешает. В казино — те же хищные пингвины, только в другой шкуре, а в ресторане на меня смотрят так, будто я голый. До сих пор не пойму, то ли я местная знаменитость, то ли у меня ширинка расползается.
— Скорее первое. Что они, ширинок не видели?
— Нет, барон, знаменитость у нас ты. Твоя милость и в Столице не затеряется. А на меня они пялятся так же, как пялились бы на певчую сову, если бы ее кто-нибудь притащил. Так и тянет заехать бутылкой в зеркало. Другое дело на станции — тишина и красота, ручейки журчат, радуги.
— Ну, если ты так любишь ручейки, желаю тебе дотянуть до оттепели, о которой толкует Аттвуд.
— Упаси Бог.
Биди помешкал.
— Ты как, на ноги подняться можешь?
— Вполне. Ноги у меня целые.
— Тогда давай сходим в мою галерею.
— А чего я там не видел? У тебя же почти все глыбы моей работы.
— Есть кое-что новенькое. Сегодня разгрузили последнюю секцию «Голиафа», и там оказался контейнер для меня — из столичной галереи.
Честно говоря, я ждал его только со следующим караваном, но они успели к этому рейсу. Пошли, распакуем.
В галерее, прямо в проходе, стоял новый блок, укутанный в блестящую пленку. Биди срезал пломбы, осторожно распустил ремни и стянул пленку, открывая белый пластиковый куб.
— Жак, подойди! — крикнул он, и из кейсбокса у входа медленно двинулся к нему блестящий экзоскелетон. — Контейнер. Разбери, — велел Биди, когда тот наконец приблизился.
Механизм раздвинул «руки», прижался к одному из ребер куба, взялся за два других, сжал манипуляторы и отступил. Куб распался, открыв ледяной кристалл с двумя фигурами внутри. Мужчина и женщина в облегающих полосатых одеждах стояли рядом, держась за руки.
Оскар медленно обошел кристалл вокруг.
— По каталогу выписал? — спросил он губернатора.
— Да, от Дмитрича. — Биди показал на клеймо.
— Вижу. Заплатил уже?
— Еще нет. А в чем дело?
— Докатился Дмитрич, новоделы продает. — Оскар показал на внешне безупречной глыбе несколько белесых точек, изобличавших использование просветлителя.
— А ты, значит, новоделы презираешь?
— Почему же? Ты вот что пойми: творить новоделы — это одно, а покупать — совсем другое. К тому же у меня новодел новоделом и называется, а иной продает его за антик…
— Что же мне делать?
— Еще заметь: эта парочка смотрится только спереди, а сзади лед огранен под бриллиант. Уж если творишь новодел, так пусть он смотрится со всех сторон, даже с нижнего торца.
— Я тебя спрашиваю, что мне делать?
— Можешь оставить у себя. Кроме нас с тобой, никто этого не заметит. Разве что шерифов сынок, он лед прямо чувствует, даром что сопляк еще. А лучше — заплати караванщикам, и пусть они везут его назад, а Дмитричу напиши, что собираешь, мол, только антики, а если вдруг понадобится новодел, то Оскар Пербрайт сделает и быстрее, и дешевле, и лучше.
— Это уж точно. Они у тебя как живые.
— А если они и впрямь живые?
— Брось бредить. Вредно тебе ходить на похороны.
— Это ты прав… насчет похорон.
Оскар продремал почти все представление. Зато землянин не отрывал взгляда от плавно изогнутых террас сцены.
Особенно увлек его танец, изображающий схватку с хищными пингвинами. Человек в прозрачном плаще выписывал на ледяной террасе причудливые траектории, но это можно было наблюдать и на Земле, а вот танец актеров, одетых в шкуры пингвинов, был совершенно необычен. Быстрее молнии метались они по сцене, искусно прыгая с одной террасы на другую, уворачивались от резких выпадов и сияющих радуг двух серебряных мечей. Больше всего землянина удивило, что на ногах артистов не было ни коньков, ни полозьев, ни обуви.
— На чем они катаются?
— На собственной коже, — очнувшись, ответил Оскар. — Она у них вроде протекторов у каравана, разве что рисунок другой. А пингвины у них здорово получились: именно так, стрелой, они и кидаются, но в любой момент могут увернуться, гады.
В финале человек упал на туши «пингвинов» в одиноком луче синего прожектора, раскинув руки с мечами. Потом лед просцениума подсветился шахматными клетками, и по аппарелям, обтекающим террасы сцены, на нее бесшумно скользнули большие ледяные кристаллы. Оба раскрылись, и тут Оскар проснулся окончательно — в одном из них стояла, закрыв глаза, Сибил Таклтон. В другом кристалле находился молодой человек хрупкого телосложения. С первыми тягучими нотами их глаза медленно раскрылись, и они, словно сомнамбулы, сошли со своих ледяных пьедесталов. Из ложи ближнего яруса Оскар хорошо видел, что глаза у Сибил мутны и невыразительны, как после долгого сна. В музыку вплелся гулкий шепот, эхо повторяло каждую фразу, словно в огромной пещере. Глаза Сибил и ее партнера прояснились, артисты повернули головы сначала в одну сторону, потом в противоположную, наконец встретились взглядами и двинулись друг другу навстречу. Их рукам не хватило пары дюймов, чтобы соединиться. Музыка набирала темп, ожили лучи прожекторов, шепот перешел в пение, но танцоры все не могли встретиться. Их движения стали быстрыми, потом стремительными, траектории невообразимо усложнились, но встретиться на маленьком пространстве шахматной доски им, видимо, было не суждено. Все чаще они застывали поодаль друг от друга.
