Конец этим романтическим бредням кладет сердитый капитан-танкист. Стоя у вагона и выпучив глаза, он орет на стайку испуганных солдат-новобранцев, одетых в еще не обмятую форму:
— Вашу мать! Дети воскресенья! Кто разрешил отлучаться?! Я спрашиваю — кто?! На меня смотреть!
Собственно, вот это ожидает и меня, стоит только уйти из университета. Армии я не боюсь, я ж родился и вырос в Казани, на улице Заря, черт возьми! Но терять два года молодости — невеселая перспектива.
В дверях вагона стоит человек. Высокий, сутулый мужик с бледным лицом. Сквозь синеватую кожу просвечивают сосуды.
Этот человек мне не нравится. Почему-то вспоминается гоголевский «Вий», все эти упыри, что пытались умертвить Хому Брута.
Вот и мое купе. Странное дело — я оказываюсь в нем один. Да и вообще вагон практически пустой. Собственно, этот ребус решается легко: курортно-отпускной сезон в разгаре, все едут в Москву и дальше — на юг, на юг. Обратный вал пойдет ближе к осени. Ну, так оно даже и лучше, может, удастся выспаться.
Я достаю из сумки, купленные на вокзале пирожки, бутылку «Жигулевского» пива, пряники в бумажном кульке, выкладываю все это на стол. Рука натыкается на кожаный мешочек. Вынимаю его. Наследство. Шкатулка с замочком. Золото, бриллианты, челюсть Гитлера. Дядя Коля, видимо, был большой шутник.
Достаю шкатулку, ставлю на стол. Она очень старая. Даже древняя. Дерево почернело, углы стерлись. На крышке когда-то имелись некие письмена или знаки, но безжалостное время уничтожило их — остались лишь едва заметные углубления.
Верчу шкатулку в руках. Собственно, называть ее шкатулкой можно с большой натяжкой. Это довольно грубо сделанная коробочка с крышкой. Кстати, крышка чуть-чуть, еле заметно приподнимается, если поддеть ее ногтем. Щелка очень узкая, меньше миллиметра. Я смотрю сквозь нее на просвет окна и вижу язычок замка. Пожалуй, если просунуть кончик лезвия ножа, то можно будет попытаться сдвинуть язычок и открыть шкатулку.
Меня продирает озноб. В купе жарко, душно, а в мое лицо словно дует ледяной ветер. Перед глазами возникает странное видение — темное ночное небо, силуэты всадников над высокой травой, далекие степные костры и полная Луна, заливающая все вокруг своим мертвенным светом…
На мгновения я пугаюсь, но быстро беру себя в руки. «Все, спокуха. Тронемся — надо будет сразу расстелиться, запереть купе и лечь спать. Мне надо выспаться. Но прежде я обязательно загляну в шкатулку…»
Нож у меня, естественно, имеется. Кто ж ездит в поезде без ножа? Сую руку в карман, кладу его рядом со шкатулкой. Это старый, добрый перочинный нож с пятью лезвиями, подаренный мне чуть ли не на двенадцатилетие. Сколько скамеек им истыкано, сколько палок обстругано, сколько бельевых веревок срезано!
Сточенное узкое лезвие упирается в язычок и отодвигает его. Все, можно открывать крышку. Я опускаю шкатулку на столик, убираю нож и вытираю вспотевшие ладони о джинсы.
Мне — страшно? Да. Почему-то я отчаянно боюсь заглянуть в шкатулку. Очень хочу — и боюсь.
Делаю глубокий вдох — и открываю шкатулку!
Изнутри она выстелена шелковистым мехом. В этом коричневым меху лежит маленькая серебряная фигурка. Лошадь. Или конь.
Чертовщина какая-то! Мистика. Вспоминаю Соломона Рувимовича и его эзотерический альманах. Сложенный лист. Схема. Зарисовки животных.
Вытряхиваю фигурку на ладонь, ее словно обжигает сухим льдом. Подношу к губам и пытаюсь согреть дыханием. Голова кружится. Мысли перебивают одна другую.
Что за наследство досталось мне от дяди Коли? Почему шкатулку нельзя открывать? Почему владельцем коня должен быть старший мужчина в роду?
Поезд трогается. Я убираю шкатулку в сумку. Вопросы остаются без ответа — приходит проводница проверять билеты. Подвижная девица лет тридцати с крашенными короткими волосами и шальными глазами.
— Чего кислый такой?
— А?
— Бэ! Кислый, говорю, чего?
— Жарко.
— Студент?
Достаю студенческий, показываю.
— Повезло тебе. Один поедешь.
— Угу… — я киваю.
— Как звать-то?
— Артем.
— А я — Алина, — она улыбается. — Окно открой, МКАД проскочим — быстро поедем, станет прохладно.
— Спасибо.
— А то давай зайду попозже, выпьем, поболтаем — усталость как рукой снимет…
Наверное, я делаю глупое и растерянное лицо — она смеется, машет рукой и выходит.
Расстилаю постель, но лечь не успеваю — на меня накатывает. Глаза застилает тьма, пол уходит из-под ног. Я падаю в бездну, мимо проносятся пятна света, один раз я успеваю выхватить глазами из мешанины этих пятен отчетливый образ огромного, покрытого бурой шерстью великана с горящими желтыми глазами и ору от страха. Это не страх падения, не испуг от увиденного — меня куда больше страшит сам факт того, что со мной что-то не так. Память подсказывает нужное слово: «галлюцинации».
«Я — псих?! Или все же виновата жара?» — разразиться очередной порцией вопросов, адресованных самому себе, я не успеваю. Падение заканчивается. Я оказываюсь в другой реальности и вижу освещенную рассветным солнцем степную котловину между двух высоких безлесных холмов. На их вершинах маячат конные дозоры. Несколько тысяч всадников сгрудились плотной массой, готовые по первому приказу броситься в бой.
Они совершенно непохожи на грозных воинов. Одетые по большей части в стеганые халаты и овчиные тулупы, эти люди, скорее своим обличием напоминают пастухов-табунщиков, да, собственно, ими и являются. У них нет доспехов, не видно щитов и шлемов, лишь у некоторых имеются короткие охотничьи копья. Единственное, что есть у каждого — луки. Необычайно тугие, клееные из костяных пластин луки и колчаны, полные длинных белоперых стрел.
Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Что происходит со мной?
И тут память начинает выталкивать из себя слова и образы, имена и названия. Наверное, так чувствуют себя слепые, вдруг обретшие зрение.
Я узнаю этот мир!
Я помню его! Это не моя память, не мои знания, но разве это сейчас важно?
На небольшой пригорок выезжают три всадника. Молодой парень держит в руках высокий шест, на котором ветер треплет девять белых конских хвостов. Я знаю, что это называется «туг». Туг — родовое знамя кочевников. Девять хвостов олицетворяют собой девять поколений славных предков.
Рядом со знаменосцем на необычной, серой в яблоках, лошади сидит старик-шаман. Длинные волосы его развеваются, множество костяных, каменных, глиняных, медных амулетов и оберегов украшают сшитую из шкур разных животных одежду. Шамана зовут Мунлик. У него нет оружия, только кривой посох и бубен. Время от времени старик бьет посохом в туго натянутую кожу и тогда над котловиной прокатывается глухой, похожий на удар грома, тревожный звук — думмм!
Третий всадник облачен в пропыленный войлочный плащ. На голове у него меховая шапка-малгай. Внешне он не похож на людей, собравшихся в котловине. Костистое лицо, высокие скулы, рыжая борода — и пронзительные, хищные глаза разного цвета. Левый — небесно-бирюзовый, правый — травяно-зеленый.
Шаман в очередной раз бьет в бубен — думмм!
Рыжебородый поднимает руку в кожаной рукавице и в котловине воцаряется тишина. Люди и кони замирают, тысячи глаз устремляются на всадника и он начинает говорить. Голос его, звучный, басовитый, широко раскатывается над войском, слышный всем и каждому.
— Монголы! В светлый час, благословенный Вечным синим небом, собрались мы здесь! Долгие годы жили мы во тьме и уделом нашим были страх и смерть. Степь стала обиталищем наших врагов и не было нам ни сна, ни покоя. Подлые татары угоняли наших лошадей и овец, воровали наших женщин, убивали наших стариков. Наши дети уже давно не ели досыта, а мы, мужчины, забыли вкус мяса. Охотничьи угодья, полные дичи, ныне принадлежат татарам. Они захватили караванные тропы и иноземные торговцы больше не приходят к нашим юртам со своими товарами. Уделом монголов стали голод и нищета. Верные псы Цзинь, татары, обманом заманили за каменную стену нашего великого хана Амбагая и там он обрел мученическую смерть, прибитый гвоздями к деревянному ослу. И сегодня я, его внук Есугей Борджигин, прозванный багатуром, говорю вам: довольно!
