Кресло взвизгнуло и покатилось в комнату и чтобы продолжить разговор пришлось последовать за ним.
— Навряд ли, — покачал головой отец, отвечая сразу на оба вопроса.
Понятно, значит денег дома, как обычно, нет или почти нет. Что ж придется пока походить без светошумовой гранаты. Так, а куда я задевал кастеты? Конечно, эффективность у них совсем не та, да и социки, если прицепятся, могут впаять штраф или, что намного хуже, запись в личное дело, но безоружным по улице за пределами благополучных, пусть даже относительно, районов, не походишь.
Тем временем ветеран, которого одолевали какие-то свои мысли, в задумчивости подъехал к дивану и остановился.
— Ты все-таки хочешь в космос? — спросил он у меня прямо.
— Да, — ответ и так ему прекрасно известен, к чему этот вопрос, — Там, за пределами официально освоенной человечеством территории, свобода.
— Свобода умирать, — хмыкнул "отец", который за годы, проведенные вместе, успел привязаться к своему необычному отпрыску. — К привычному набору опасностей, вроде войн корпораций или банальным гопникам, добавляется риск катастроф, нападения чужих и встречи с пиратами. Там ценят в первую очередь тех, кто умеет драться, во вторую инженеров. А ты по образованию гуманитарий, ни разу в жизни не стрелявший по живым мишеням и с руками, которые растут не из того места, даром не нужен среди первопроходцев.
— Сам настоял, чтобы не шел на технические специальности, откуда возможен принудительный набор в армию Метронома, — отбил атаку я.
— И был прав, — согласился с моими словами он. — Официально тебе двадцать лет и ты еще не подписал ни одного контракта с корпорациями. Ты — чистый лист… Никаких обязанностей по нераспространению конфиденциальной информации, которыми бы можно было привязать к территории одной единственной фирмы. А я в твои годы не мог сорваться с места, не задолжав кучу денег, которую должны были уйти на уплату страховки рисков той организации, на которую пахал. Несмотря на мое бурчание у тебя еще есть шансы вырваться из этого порочного круга.
— Да какие они у меня, — вздохнув, махнул я рукой. — Сам знаешь, не с нашей национальностью рваться в верха. Заплюют. Сейчас, конечно, лучше чем во времена твоей молодости, хоть погромов нет, но в спину все равно косые взгляды бросают.
— Да, — вздохнул отец, — после Войны быть русским опасно. Но, по крайней мере, нас побаиваются задевать в открытую. В основном гадят исподтишка.
— Но масштабно и почти поголовно, — хмыкнул я, и он в ответ кивнул.
Даже в общедоступных документах соглашались с тем, что до конфликта, во время которого человечеству почти пришел конец, существовали народы, которых подавляющая часть остального населения Земли недолюбливала. Евреи и цыгане. Первым в вину ставили деловую хватку, в более пресвященные времена считающуюся одним из главных достоинств, а вторые отличались вороватостью. Но после Войны представителей этих этносов почти не осталось, а их место прочно заняли мы. Русские. Агрессоры и убийцы. По официальной версии именно мой народ были теми, кто нанес первые ядерные удары. Правда, кстати, вот только взрывы, как я выяснил, произошли на нашей территории. В быстротекущей войне с самой населенной страной мира, Китаем, когда превосходство врагов было более чем десятикратным, вряд ли у генералов был иной путь остановить продвижение орд захватчиков, кроме атомной бомбардировки. Вот только в ответ на наши города полетели ракеты, причем не только от врагов, но и от тех, кто поначалу занял нейтральные позиции в конфликте. В Китай они, впрочем, тоже отправили не один десяток боеголовок, решив прикончить молодого дракона, пока страшная пасть чудовища пытается пережевать дряхлого, но все еще сопротивляющегося медведя. И командование войсками, нашими и вражескими, запустило почти все, что у них оставалось, в ответ. Ну а потом начался апокалипсис. Пережили его немногие. Но среди них оказался достаточно высокий процент русских иммигрантов, которых условия существования на исторической родине, по климату мало отличающиеся от последствий ядерной зимы в более теплых широтах, отлично приспособили для выживания. Да и окружающие народы помогли сохранить нацию. В самой России, к сожалению, не выжил почти никто. Бункеров дл населения там было мало и сосредоточены они оказались в крупных городах, которые бомбили очень старательно именно в расчете на них. Небольшие же поселения, не попавшие под атомную бомбардировку, просто вымерзли. Громадные расстояния между оазисами жизни сильно препятствовали торговле. А она в те годы была жизнью. В большинстве своем населенные пункты, пережившие начало Войны даже не имели сети подземных транспортных туннелей, в которых теоретически можно было укрыться населению.
Мой родной, во всяком случае, по документам, город, Метроном, носивший до Войны совсем другое название, на сегодняшний день был одним из самых русскоязычных городов Земли. Один русский на пару сотен людей других наций. Территория, где он находился, раньше называлась Египтом, и был здесь крупный курорт, несмотря ни на что всегда полный отдыхающих, которым в один ужасный день стало некуда возвращаться. Люди, которые хотели выжить, сплотились в жесткие группировки и почти всегда они были объединены в них по принципу землячества, где каждый поддерживал соседа друга и родственника. Но моим соотечественникам пришлось хуже всех. В наступившей беде винили в основном их. А когда ценность человеческой жизни падает до нуля, уцелеть при таком раскладе становиться делом весьма проблематичным. И кровавым. До Войны мой народ считался относительно миролюбивым, чтобы разозлить его представителей надо было много усилий. После нее злить русских мало кто решался. Менталитет нашего народа таков, что если уж дела идут швах, то начинаются не битвы, а бойни. Те, кто пытались связываться с моими предками еще на заре цивилизации, очень быстро погибали. Чтобы не быть смятыми ордами паниковавших людей, видевших в них врагов, русские стали самыми жестокими, ко своим и чужим, отморозками в подземных городах-убежищах. Их ненавидели и боялись, но не уничтожали. Иначе своды убежищ рушились взрывами, резервуары с водой травились, а через вентиляцию начинал дуть радиоактивный ветер поверхности. Мои соотечественники, ведомые видимо генетической памятью, очень быстро соображали, как утеплить стены в мороз или превратить жалкую крысу, весом грамм в двести, в бульон, которым можно накормить сразу пять человек. Среди них был велик процент тех, кто имел представление не только о торговле и перепродажах, но и о реальной работе своими руками. Врачи моей исчезнувшей родины как-то умели обходиться без кучи сложных приборов и синтезируемых из отсутствующего сырья лекарств. И так было почти везде, где анклавы, образованные туристами, уцелели. Когда ситуация на поверхности более-менее нормализовалась, репутация этноса к которому я принадлежал не изменилась. Их ненавидели, а они не собирались дохнуть и потому как могли вооружались, не прощая обид. За четыре века у моего народа сложилась своеобразная репутация и специализация. Военное дело и младшие исполнители социальной службы, вот отрасли, в которой русских не только терпели, но и ценили. И, всеми правдами и неправдами, старались их туда загнать. Корпорации почти любили бойцов, отличающихся высоким моральным духом и имевших не так много мест, где отступники могли бы спрятаться.
