И в госпиталях, и на воле мы не знали ни об одном случае выздоровления. Ни единого. Не было ни намека на заражение, пока не появлялся первый симптом, а там уже птеромический паралич волок свою жертву прямиком к черной зияющей яме. Если Зиллиф все еще могла общаться по коммуникатору у запястья, она должна была знать, насколько зловещим было положение, но когда она снова заговорила, ее голос не прерывался.
— Фэй Смоллвуд, я хотела бы знать… ведь твой отец участвует в протоколе Паскаля, не так ли?
Я напряглась.
— Да.
Я снова огляделась, желая, чтобы папа как можно живее выполз из постели.
— Вы слышали о протоколе? — спросила я.
— По коммуникатору.
Она понизила голос.
— И я понимаю, о чем он. Все понимаю.
Еще бы она не понимала. Член «Ока» мог получить доступ к правительственным банкам данных и узнать о деталях, скрываемых от широкой общественности… включая неприукрашенные пояснения того, как мы «относились» к чуме.
Мы приняли протокол Паскаля. Названный в честь Блеза Паскаля,[2] первого математика человечества, проанализировавшего рулетку, карточные игры и игру в кости. Вот с чем имел дело протокол Паскаля — метание игральных костей, и только.
Когда единственным исходом болезни была смерть, в ста процентах случаев… когда течение болезни было столь ужасно быстрым, что жертвы ее умирали за считанные недели… когда высшие авторитеты Лиги Наций даже с места не сдвинулись в поисках панацеи…
Тогда Технократия уполномочила врачей попытать счастья с протоколом Паскаля: «Делайте все возможное, боритесь с побочными эффектами и, бога ради, точно записывайте результаты».
По всему Дэмоту врачи давили местные растения, добывая экстракты, надеясь, что какой-нибудь папоротник или цветок вдруг выдаст им химическое соединение, способное бороться с птеромическим микробом. Ученые в пыль растирали жесткие надкрылья насекомых или отсасывали кровь у гигантских морских угрей. Некоторые даже поставили на шанс покопаться в строении молекулы — и компьютеры, используя генератор случайных чисел, слагали последовательности произвольно взятых аминокислот в бог знает что. А потом полученное нечто безоглядно — небрежно — бесстыдно вводилось пациентам.
Понимаете, насколько мы отчаялись? Никаких агентств по контролю, никакого контроля вообще! Ни тебе клинических исследований, ни проб на животных, ни компьютерного моделирования вакцины. И уж конечно, мы не добивались согласия пациента ценой информирования его обо всем — такими новостями мы спугнули бы даже эффект плацебо, а нам, Господь свидетель, был нужен любой эффект. Особенно когда врачу могло прийти в голову соскрести липкую коричневую плесень с коры какого-то дерева, а потом тут же вогнать ее пациенту в вену.
Я же вам говорила, никто не сохранил здравый рассудок.
Некоторые врачи отказывались участвовать в протоколе: они разглагольствовали о вековых традициях медицины и декламировали Гиппократа на греческом. Но при птеромическом параличе не было ни лекарства, ни временного облегчения… лишь ненасытно голодная смерть, способная поглотить всех улумов за считанные недели. Даже мой отец, законченный консерватор, признавал, что пора искать масштабный подход к болезни.
Но он был всего лишь занудный до не-знаю-чего терапевт в занудном до не-знаю-чего городишке Саллисвит-Ривер. Его никто не учил проводить медицинские исследования, и у него не было оборудования для опытов, чтобы хоть попытать лотерейного счастья. Как только провозгласили протокол Паскаля, папа часов на двенадцать впал в меланхолию, бормоча себе под нос:
— И что, по их мнению, я могу сделать? К чему мне стараться?
(Ему были свойственны долгие периоды мрачности. Когда папа стал героем, его биографы маскировали такие угрюмые припадки фразой: «С ним порой бывало сложно, что всяко звучит благороднее, чем, если бы они прямо написали, что Генри Смоллвуд отличался вздорным и капризным характером.)
В конце концов, папа без особой охоты решил искать исцеление в том, что имелось под рукой, — в человеческой еде.
— Ну, это хоть их не убьет, — ворчал он, не испытывая, впрочем, особой уверенности.
Улумов сконструировали так, чтобы они ели пищу, произраставшую на Дэмоте, а также злаки и продукты животноводства, привезенные первыми улумами с родной дивианской планеты. Никто не ожидал, что им подойдет и земная пища. Взять, например, обычный земной виноград — сочная ягода, содержащая десятки биологических составляющих. Некоторые из этих составляющих практически универсальны — простые элементы Сахаров можно найти в любом звездном пространстве галактики, и улумам было легко их переварить. Но с другой стороны, тот же обычный виноград содержит целый лабораторный шкафчик специфических ферментов, белков, витаминов и прочих примочек виноградного семейства… все это было замечательно для людей, проживших три миллиарда лет бок о бок с виноградом. Но для обмена веществ улумов каждый фермент был чужеродным веществом с неизвестными пока отравляющими свойствами.
Неудивительно, что улумы не питались земной едой. Отщипнуть даже крохотный кусочек для них было бы сумасшествием. Конечно, за двадцать пять лет, что хомо сапы прожили на Дэмоте, какой-нибудь улум, которому море по колено, наверное, все же пробовал земную еду, но систематического изучения этого вопроса никто не проводил. Да и зачем было такое изучать? Если улумы могли съесть любой листочек и каждую былинку на планете, к чему пихать в них человеческие блюда вроде coq au vin[3] — проверить, не убьет ли их это?
Так дела обстояли до наступления чумы… а с ее наступлением весы склонились к «а почему бы и нет?» Если все улумы все равно перемрут, то вред от небольшой порции coq au vin уже не казался таким уж страшным по сравнению с призрачным шансом, что какой-нибудь земной химический элемент на самом деле принесет пользу.
Вот такой подход сходил за лечение под Большим шатром — пациентам на полном серьезе давали зернышко пшеницы или четвертинку малины как возможное лекарство. Ха-ха. Трясусь от смеха. Прямо-таки трудно сдержаться.
В конце концов, один улум едва не отправился на тот свет — так что ничего смешного: милый старичок, забившийся в конвульсиях после того, как съел крохотный кусочек морковки не больше обрезка ногтя. Старичок выжил, благодаря неотложным отсасываниям и откачиваниям, проведенным папой… Это был первый успех в спасении жертвы чумы от смерти. (Потом, три дня спустя, старичок все же умер, его диафрагма ослабла и опала. Папа пытался подключить его к искусственному легкому, чтобы поддержать хоть подобие дыхания, но у нас был всего один такой аппарат, а улумы уже проголосовали, что не желают поддерживать жизнь одного ценой ста двадцати других жизней. Мило это у них вышло — демократическая смерть.)
