Мне приятно было познакомить ее с этим шедевром Владимира Семеновича. Вполголоса, что бы не привлекать внимания прохожих, я пропел песню, которую знал наизусть и, хотя мое исполнение не шло ни в какое сравнение с авторским, у Лены даже заблестели глаза.
— Валерка! У тебя есть эта запись? — спросила она, не скрывая своего восхищения. Не исполнением, конечно, текстом.
— Нет, но постараюсь для тебя достать.
— Жаль. Постарайся, хорошо? Я сама тоже поспрашиваю знакомых.
Я растерялся, не зная, что и сказать. Мало того, что пообещал девушке найти несуществующую еще запись, но и ее толкнул на поиски «того, не знаю чего». Вспомнился рассказ Рэя Брэдбери, герой которого, находясь в прошлом, нечаянно раздавил бабочку, чем фатально нарушил ход истории.
— Вряд ли ты здесь найдешь эту запись, — на ходу стал выкручиваться я. — Мне один знакомый давал послушать — привез из Москвы. Сказал, что это — самая свежая песня Высоцкого. Он ее только один раз пел в Париже.
— В Париже? А, правда, что его жена — Марина Влади?
— Правда, — ответил я, радуясь перемене темы.
Дальше ей было идти в одну сторону, а мне в другую. Пришлось прощаться.
Я лежал, как мертвец в гробу, не ощущая своего, измученного болезнью тела. Сколько это продолжалось? Должно быть не долго. Мне же показалось — вечность.
«Все. Это костлявая пришла за тобой», — появилась вдруг жуткая мысль, но сознание не захотело мириться с ней. Мозг отчаянно заработал, посылая в кровь порции адреналина.
Тело мое начало оживать, обретая утраченные чувства, и вместе с ними вернулась боль. Должно быть, отныне жизнь и боль становились для меня неразрывными понятиями. Не зря же сочинил кто-то полугрустную-полушутливую фразу: «Если вам за сорок, вы проснулись утром и у вас ничего не болит, значит, вы уже умерли».
Я медленно поднял руку и отер со лба холодный пот. Возвращение из прошлого делалось с каждым разом все более мучительным. Но прекращения своих странных видений я не желал, цепляясь за них, как за единственную оставшуюся в жизни радость. Даже если они всего лишь галлюцинации, в них больше реального, жизненного, нежели в моем теперешним состоянии — подобии медленно издыхающей на берегу рыбе. Прокручивая мысленно картины прошлого, я поражался их четкости, достоверности в малейших деталях, вплоть до едва уловимых оттенков запахов. Могло ли все это быть только плодом больного воображения? Нет, эту версию я не мог принять, хотя другой у меня, и не было. Так или иначе, но больше всего мне хотелось снова оказаться там. И уже никогда сюда не возвращаться…
Вначале я не обратил внимания на то, что во время очередного обхода, пришел другой, незнакомый врач. Только когда он уже собирался уходить, поинтересовался:
— А где Анатолий Николаевич?
— Он на больничном. Пока я буду его замещать.
И добавил, как бы извиняясь:
— Врачи тоже болеют.
Не знаю почему, но мне показалось это странным, каким-то непонятным образом связанным с моими видениями. Какая тут могла быть связь? Никакой. Однако где-то на уровне подсознания я чувствовал, что она есть и, более того, именно в ней содержится разгадка всех необъяснимых явлений.
Музыка из актового зала доносилась и сюда, в наш класс, расположенный на втором этаже школьного здания. За окнами сгущались сиреневые сумерки, а в классе было светло и уютно, дверь заперта шваброй и выставлен человек «на атасе», поскольку занимались мы запрещенным делом — пили портвейн.
В школе проводился вечер, посвященный встрече с выпускниками разных лет. Но нам не было никакого дела до всех этих дяденек и тетенек, толпящихся в зале и коридорах. Пока шла официальная часть вечера, мы сбросились по рублю и отправили «гонца» в магазин. Я не испытывал ни малейшей неловкости от того, что выпиваю с несовершеннолетними — сейчас я был таким же подростком, тайком приобщавшимся к взрослой жизни. Выпивки на школьных вечерах были для нас делом обычным; при этом, нужно отметить, мы никогда не напивались в зюзю и, вообще, старались вести себя прилично.
Нас было семеро — большая часть мужской половины класса. Восседая верхом на партах, мы потягивали из бутылок любимые «Три семерки». Паша Скворцов расположился у окна и курил, пуская дым в форточку, тем самым, раздражая Эдика Горецкого. Наконец тот не выдержал:
— Паша, кончай курить здесь!
— Я не в затяжку, — ответил Скворцов, и сам расхохотался над собственной шуткой. Он уже опростал бутылку и теперь веселился вовсю.
Отхлебнув из горлышка вина, Эдик обратился к Паше с просьбой, больше похожей на приказ:
— Давай, рассказывай свой анекдот.
— Сейчас.
Паша выбросил в окно окурок и начал:
— Встречаются, значит, Брежнев и Никсон…
Скворцов — мастер травить анекдоты; рассказывал не торопясь, выдерживая, где нужно артистические паузы.
— … Никсон рассердился и говорит: «Что ты мне все про Грузию, Армению, Среднюю Азию… Ты мне расскажи, как у тебя русские живут». «Я же не спрашиваю, как у тебя негры живут», — отвечает Леня.
Все так дружно расхохотались, что осторожный Эдик счел нужным скомандовать:
— Тише вы! Ржете. Услышит кто-нибудь, кайф нам поломает.
Но никто и не подумал послушаться Эдика. «Да, кто он такой! Развыступался. Здесь все равны». Веселье продолжалось.
Я смеялся вместе со всеми: давно уже мне не было так хорошо. Не желая отставать от других, взял слово и выдал один из любимых анекдотов:
— Польский генсек Герек приезжает с визитом в Америку…
Этот «патриотический» анекдот, я выбрал, чтобы не усугублять репутацию антисоветчика.
— … Герек отвечает: «Знаешь, у нашей королевы Ядвиги во дворце было три унитаза: хрустальный, серебряный и золотой, но, когда в Варшаву вошли русские солдаты, она обоссалась прямо на улице!».
Вокруг опять дикий хохот, только Горецкий постарался изобразить на лице какую-то смесь из снисходительной доброжелательности и презрительного высокомерия.
Покончив с портвейном, мы решили, что пора идти на танцульки.
Когда я вошел в актовый зал, там было не протолкнуться. С середины доносился дружный топот танцующих. Самодеятельный ансамбль — три гитары и ударные — играл, как теперь бы выразились, хит сезона — мелодию из японского фильма «Сезон любви». Танцевала в основном молодежь, но и кое-кто из старых выпускников, вероятно хлебнув со своими «за встречу», лихо отплясывал нечто похожее одновременно на гопак и на ритуальные танцы негритянских людоедов.
Я подзадержался, жуя по дороге припасенный заранее лимон — нехитрое, но действенное средство, перебивающее запах спиртного. Отыскать своих в этой толчее оказалось не просто. Пока я озирался по сторонам, музыканты закончили мелодию и, почти без перерыва, заиграли другую — «Дом восходящего солнца», вызвавшую у меня приступ ностальгии. Шейк и каннибальские пляски сменились медленным топтанием на месте разбившихся на пары танцоров. Я увидел, наконец, наших и среди них Лену, ради которой, собственно, и пришел на этот вечер. Пока я пробирался к ним сквозь толпу, намериваясь пригласить девушку на танец, меня опередил Горецкий.
