— Возникало, — ответил я, — как и у всех, вероятно.
— Нет, есть, наверное, люди, которые ничего не хотели бы менять. Но большинство, думаю, не отказалось бы… И я, тоже. Старею. Начинаю о жизни задумываться… Что когда-то поступил не так, как надо бы. Упустил что-то важное…
— А, что, это возможно? — перебил я его. — Начать заново?
Анатолий Николаевич вздрогнул.
— Не знаю, — сказал он тихо, почти шепотом.
Я опять схлестнулся с историчкой. А ведь раньше решил, что впредь не стану ее дразнить политически вредными высказываниями. Фигурировать в роли диссидента, мне не улыбалось. История такая дисциплина, в которой иметь свое мнение, тем более идущее в разрез с утвержденной доктриной, вообще не допустимо. Это я прекрасно понимал, поэтому добросовестно почитал перед уроком учебник. Предчувствие, что Елизавета вызовет меня отвечать, не обмануло. Я вышел и довольно монотонно доложил заданный урок. Речь шла о событиях лета 18 года. На этот раз я не позволил себе никакой отсебятины и что бы историчке не удовлетвориться этим, так нет, словно по чьему-то наущению, она стала задавать мне дополнительные вопросы.
— А, что стало с царем Николаем, — спросила она, между прочим.
Лучше бы ей не трогать эту тему! Я, конечно, не был убежденным монархистом, но помнил, как неприятно поразило меня, в свое время, то обстоятельство, что вместе с царем были убиты его жена и дети.
— Николай II был расстрелян вместе со своей семьей в Екатеринбурге, — ответил я ледяным тоном.
Историчке это явно не понравилось.
— Николай «Кровавый» был казнен революционным народом, — поспешила уточнить она с пафосом.
Тут у меня вдруг «отказали тормоза».
— Да, и вместе с ним были казнены: жена, четыре дочери, малолетний сын, повар, горничная и доктор.
Елизавета Владимировна от возмущения потеряла на мгновение дар речи. Данный факт ей, как преподавателю истории, был, конечно, известен, но то, что я вообще посмел говорить об этом, да еще таким тоном, вызвало у нее бурю негодования.
— Ты опять за старое, Петров! Рассуждаешь о вещах, в которых ничего не смыслишь! Тебе известна обстановка в стране в то время? Стоял вопрос о жизни или смерти Советской власти! Да, царскую семью и его прислужников расстреляли, но это была суровая необходимость! — гневно выпалила она.
Я опять невозмутимо, но твердо возразил:
— Убийство людей только за то, что они принадлежали семье царя и его окружению, без суда, вряд ли может оправдать даже революционная необходимость.
— Прекрати! — сорвалась на крик историчка и, обращаясь к классу, добавила:
— Как видно среди вас завелась паршивая овца, которая портит все стадо. Видимо пришло время принимать меры!
На перемене меня вызвали к директору. Этого следовало ожидать — моя выходка, по здешним меркам, подлежала безусловному осуждению. Но ни страха, ни раскаяния я не испытывал. Должен же человек, когда-нибудь, почувствовать себя свободным! Пусть даже так, наивно подставляя свою голову под удар. Да и что мне могли сделать — не упрятать же в психушку, как антисоветчика.
Директор Иван Иванович, грузный мужчина в очках находился в своем кабинете вместе с историчкой, когда я предстал пред его грозные очи.
— Значит, это и есть Петров? — спросил он сурово.
— Он самый, — вздохнув, ответила Елизавета Владимировна.
Мне учинили небольшой допрос. Я решил не выпендриваться и отвечал односложно: «да», «нет», или: «не знаю», «осознаю». Прозвенел звонок и историчка поднялась со стула.
— У меня урок. Можно мне идти?
— Да, Елизавета Владимировна, идите. Вопрос с ним, — директор кивнул на меня, — решим сегодня на педсовете.
— Мне тоже идти? — спросил я, дождавшись, когда за историчкой закрылась дверь.
— Подожди, — ответил Иван Иванович, затем снял очки, протер их платком и снова одел.
— Ты соображаешь, что делаешь, а? — продолжил он. — Антисоветчиков нам здесь только не хватало! Понимаешь, какие у тебя могут быть неприятности? А, мы? С нас ведь тоже спросят… Кстати, ты комсомолец?
— Нет.
Иван Иванович вздохнул облегченно. То, что я не был комсомольцем, очевидно, упрощало дело — в противном случае пришлось бы, наверное, подключать сюда райком. Было видно, что директор мужик не глупый, не этакий упертый большевик. Он вовсе не жаждал моей крови, хотя, естественно, не мог допустить, что бы в его школе заводились оппозиционеры.
— Так. Ладно, Петров, ступай. После уроков зайдешь в учительскую на педсовет. И подумай, хорошенько подумай!
На педсовете, с первых минут «слушаний» по моему делу, я понял, что оно будет спущено на тормозах. Выносить сор из избы, как видно, никому не хотелось. Когда историчка доложила собравшимся о моих «художествах», реакция большинства из них была в точности такой же, как и у моих сверстников. На меня смотрели словно на экзотического зверя — с удивлением и некоторой опаской, но без враждебности. Сама же Елизавета Владимировна была настроена уже не столь агрессивно. Она не стала сгущать краски и изображать меня воинствующим оппозиционером, так что, вместо «паршивой овцы», которую следует изолировать от «стада», я предстал перед учителями заблудшей овечкой, нуждающейся в наставлении на путь истинный. Меня не стали долго мучить. Постращав для порядка исключением из школы с «волчьим билетом», сиречь справкой о неполном среднем образовании и характеристикой, с которой «не возьмут даже в ПТУ» и, выслушав мои невразумительные объяснения, постановили ограничиться, на первый раз, строгим выговором и мерами общественного воздействия.
Я вышел из учительской с чувством какой-то брезгливой жалости к этим людям. Для них я был уродом, ненормальным, некой диковинкой. А что собственно произошло особенного? Просто человек высказал свое мнение. Но, что поделаешь, если говорить вслух о своих мыслях здесь было все равно, как появиться на улице без штанов.
Возле школы меня ожидала Лена.
«Бедная девочка, — подумал я, — не понимаешь, ты, что ли, что от меня теперь следует держаться подальше». Ей, похоже, это даже не пришло в голову.
— Ну, как? — спросила Лена с искренней тревогой в голосе.
— Постановили расстрелять, как врага народа, — бодро ответил я и, тут же, пожалел об этом.
Ей было явно не до шуток.
— Я серьезно, Валера! — чуть ли не со слезами сказала она. Такой Лену я еще не видел.
— Да все нормально, — постарался я успокоить девушку. — Поругали немного и отпустили. Сказали: «Больше так не делай».
— Ты все шутишь?
— Нет, серьезно. Объявили выговор и все.
