— А что это, собственно, такое?
— Компьютеризированное хранилище информации; куб из особого материала. Информация необратимо кодируется в его кристаллической структуре.
— Но если никто её не просматривает, тогда зачем?
— Я неправильно интерпретировала ваше слово «алиби»? — спросила Хак своим собственным, женским голосом. — Я понимаю алиби как доказательство того, что во время совершения преступления обвиняемый находился в другом месте.
— Э-э… да, — сказала Мэри. — Всё верно, это алиби.
— Ну так вот, — продолжала Хак, — архив Понтера является неопровержимым источником алиби для любого преступления, в котором его могут обвинить.
Мери почувствовала, как что-то переворачивается в её желудке.
— Боже мой… Понтер, то есть бремя доказательства невиновности лежит на вас самих?
Понтер мигнул, и Хак перевела его слова мужским голосом:
— А на ком же ещё?
— Здесь, в смысле, на нашей Земле, человек невиновен, пока его вина не доказана. — Уже произнося эти слова, Мэри сообразила, что есть много мест, где это не так, но решила не усложнять.
— И, как я понял, у вас нет ничего аналогичного нашим архивам алиби.
— Да. О, кое-где есть камеры наблюдения. Но они далеко не везде, и дома их точно практически никто не держит.
— И как же вы тогда устанавливаете виновность? Если у вас нет записи того, что происходило на самом деле, как вы можете быть уверены, что перед вами — тот самый, кто совершил преступление?
— Это я и имела в виду, говоря про нераскрытые преступления, — сказала Мэри. — Если мы не уверены… а часто мы не знаем даже, кого подозревать — то преступнику всё сходит с рук.
— Не могу сказать, что ваша система лучше, — дипломатично высказался Понтер.
— Но наша частная жизнь под защитой. Никто не заглядывает нам через плечо.
— Как и в нашем мире — по крайней мере, если вы не… не знаю слова. Тот, кто даёт другим видеть себя всего.
— Эксгибиционист? — предположила Мэри, удивлённо вскинув брови.
— Да. Их общественный вклад состоит в позволении другим просматривать трансляцию их компаньонов. У них специальные импланты с лучшим разрешением и большей дальностью, и они посещают всякие интересные места, так что другие люди могут видеть, что там происходит
— Но ведь, чисто теоретически, кто-нибудь может нарушить неприкосновенность чьей угодно трансляции, даже не эксгибициониста.
— Зачем бы он стал это делать? — спросил Понтер.
— Ну, не знаю. Потому что может?
— Теоретически я могу пить мочу, — сказал Понтер, — но на деле никогда не испытывал такого желания.
— У нас есть люди, которые считают взлом систем защиты интересной задачей — особенно те, что разбираются в компьютерах.
— Это вряд ли можно назвать общественным вкладом.
— Вероятно, — сказал Мэри. — Но послушайте, что если обвиняемый в преступлении не захочет вскрывать свой этот… как вы его назвали?… свой архив алиби?
— Почему?
— Ну, я не знаю. Просто из принципа.
Понтер выглядел озадаченно.
— Или, — сказала Мэри, — потому что во время совершения преступления он занимался чем-то неприличным? — Би-ип. — Неприличным. Ну, тем, чего обычно стыдятся. — Би-ип.
— Возможно, это будет понятнее на примере? — сказал Понтер.
Мэри оттопырила губу, раздумывая.
— Ну… ладно, скажем, я… ну, вы понимаете, занималась, э-э… сексом с… скажем, с чужим мужем. Тот факт, что я это делала, даст мне алиби, но я не хотела бы, чтобы другие люди узнали об этом.
— Почему?
— Ну, потому что адюльтер, — би-ип, — это плохо.
— Плохо? — переспросил Понтер; Хак, видимо, всё же подставила какой-то перевод для незнакомого слова. — Почему это может быть плохо, кроме как в случае ложного признания отцовства? Кому причинён вред?
— Ну, э-э… я не знаю. В смысле, у нас адюльтер считается грехом. — Би-ип.
Мэри предвидела этот гудок. Если у вас нет религии, нет списка вещей, которые, не нанося никому вреда, тем не менее считаются предосудительными — употребление лёгких наркотиков, мастурбация, адюльтер, порнография — то вы, скорее всего, и не будете так ревностно относиться к сохранению тайны частной жизни. Люди настаивают на её соблюдении частично из-за существования в их жизни вещей, огласки которых они до смерти страшатся. Но в терпимом обществе, где преступлением являются лишь те, что направлены против конкретной жертвы, огласка, возможно, не такое уж большое дело. И, конечно же, как недавно Понтер наглядно продемонстрировал, в таком обществе отсутствует табу на наготу — ещё одно явление сугубо религиозной природы — а также потребность запираться в туалете.
Мэри покачала головой. Все те жизненные ситуации, в которых ей было стыдно или неловко, когда она была рада, что никто не видит, чем она занимается: неужели ей было не по себе только из-за нарушения каких-то церковных эдиктов? Стыд от того, что она ушла от Кольма; стыд, который не давал ей потребовать развода; стыд от того, что в её жизни не было мужчины, а потребности никуда не делись; стыд греха… Понтер, как казалось, был свободен от этого; никогда не стыдится того, что доставляет ему удовольствие, если только это не вредит никому другому.
— Полагаю, ваша система может работать, — с сомнением в голосе сказала Мэри.
— Она работает, — ответил Понтер. — И учтите, что в случае серьёзных преступлений доступны два архива алиби: подозреваемого и жертвы. Жертва обычно приобщает свой архив к делу в качестве доказательства, и в большинстве случаев преступник устанавливается тут же.
Мэри чувствовала одновременно восхищение и отвращение. И всё же…
Тот вечер в Йоркском…
Если бы всё записывалось, смогла бы она заставить себя показать запись кому-то другому?
Да, твёрдо ответила она себе. Да. Она не сделала ничего дурного, ничего такого, чего стоило бы стыдиться. Она — невинная жертва. Так говорилось во всех брошюрах, которые дала ей Кейша в центре помощи жертвам изнасилования, и она приложила все, абсолютно все свои силы, чтобы в это поверить.
Но… даже если бы записывалось все, что она видела, помогло бы это поймать чудовище? На нём была балаклава; она не видела его лица, хотя тысячи разных лиц с тех пор преследовали её в кошмарах. Кого бы она обвинила? Чей архив алиби суд постановил бы вскрыть? Мэри не имела ни малейшей зацепки, ни единого подозреваемого.
Что-то сжалось у неё внутри. Может быть, в этом и состоит проблема, которой народ Понтера сумел избежать — в том, что у нас слишком много потенциальных подозреваемых, слишком много тесноты, слишком много анонимности, слишком много злобных агрессивных… мужчин. Да, мужчин. Каждого преподавателя её поколения особо ориентировали на использование гендерно-нейтрального языка. Но насильственные преступления совершаются преимущественно мужчинами.
