И вот это-то и больно мне; больно то, что я одна, одна я русская женщина, дороже тебе тех тысяч несчастных девушек, женщин, детей наших братьев, которых там притесняют, оскорбляют и режут эти дикари-турки.
— Да что же мне делать?
Она молча, пристально посмотрела на меня.
— Слушай, Володя! Я сегодня всю ночь напролет не спала и все думала.
— Это и видно! Посмотри, какая ты бледная, а под глазами синие круги.
— Я думала о нашей судьбе, Володя. Я полюбила тебя тогда, когда ты смело вышел на дуэль, мстителем за твою бедную маму… Я полюбила тебя раненого, больного. Но теперь мне кажется, я… не люблю тебя…
И она посмотрела на меня прямо, строго. И даже ее верхняя губка дрогнула презрительно.
Теперь настал мой черед побледнеть. По крайней мере, я чувствовал, как вся кровь прилила к моему сердцу, а она продолжала свое горькое признание.
— Как сильно я любила тогда, я узнала в эту ночь, узнала по той боли и борьбе мучительной… которой мне стоил вопрос: что ты такое? Что ты за человек… с которым я должна соединить свою судьбу… навсегда… до могилы… до смерти?! — Она невольно вздрогнула.
Я слушал ее молча.
— В жизни ведь не все розы и порхания по цветам… Я состарюсь и надоем тебе… Ты отвернешься от меня. — Ее голос дрогнул. — Увлечешься какой-нибудь другой женщиной… как ты увлекся этой жидовкой и забыл ради нее… ту, которая должна быть свята для каждого мужчины… Нам необходимо, нам должно расстаться, Володя… Нам обоим необходимо испытать себя… Можем ли мы прожить один без другого и не есть ли наша любовь… случайная прихоть сердца.
Голос ее окончательно задрожал, и из глаз покатились слезы. Она быстро отерла их.
Я схватил ее за руки. Я порывисто обнял ее и начал целовать с безумным порывом любви эти крохотные ручки.
— Я не пущу тебя!.. Я не расстанусь с тобой!.. Разлука — это моя смерть… Слышишь, ты моя жизнь, радость моя, Лена! Дорогая, родная!.. — И в моем голосе также заговорили слезы.
Она тихонько высвободилась из моих объятий.
— Оставь!.. Сделай милость… Будем хоть немного благоразумны… Ты думаешь, что мне… мне… легко расставаться с тобой… я была глупа… неосмотрительно привязалась к мальчику… (Meine teuere Knabe! — припомнилось мне. Да неужели же я и теперь похож на мальчика?!) — Для семейного счастья необходимо прочное чувство, Володя… а не вспышка любви.
— Лена! Да ведь я чувствую… внутри сердца… здесь…
— Ничего ты еще не можешь чувствовать… Ты еще слишком молод… У тебя горячая кровь… пылкое чувство… которое так же легко вспыхивает, как и гаснет.
— Да разве я не испытал, Лена, разлуки с тобой? Разве я не выдержал испытания?
— Да! Три, четыре месяца ты можешь прожить без меня… но прожить год — целый год, на это едва ли у тебя достанет сил… Во всяком случае, это испытание… В год ты не умрешь… И лучше умереть… — Она немного остановилась… — чем сделать из жизни… адские мученья…
Она быстро встала и сильно побледнела.
— Я не прощаюсь… Не вдруг… Но это решено.
— Лена!
— До свиданья! — Она протянула мне руку и, не дожидаясь, чтобы я взял ее, быстро отвернулась и пошла.
— Лена! — вскричал я и бросился за ней. Но она не сделала и двух шагов, пошатнулась и упала.
Не помню как я схватил ее на руки и бегом донес до их сакли.
— Скорее, ради Бога скорее, воды, спирту! — кричал я неистово.
Выскочила Надежда Степановна и помогла мне внести ее в комнату и положить на диван.
Через несколько минут она очнулась. Краска появилась на лице. Она стыдливо поправила расстегнутое платье, которое мы все облили водою, и первое слово ее было:
— Уйди, Володя! Мама, скажи, чтобы он ушел!
Я вышел, а не ушел и стоял, облокотись к столбу на крылечке.
Какая-то сухая горечь, острая, едкая, была в горле. Голова кружилась.
Через полчаса вышла ко мне Надежда Степановна.
— Уйди, ради Бога! Она все беспокоится, спрашивает, ушел ли ты или нет? Ей теперь нужен покой, сон… Уснет, и все пройдет. Уйди, сделай милость!
— Тетя! — вскричал я и схватил ее руки. Не знаю, что я хотел сказать ей, но вдруг слезы задавили грудь. Я махнул рукой, закрыл лицо руками и с истерическим рыданьем бросился бежать.
Я бросился к себе на постель и ревел, и голосил как маленький ребенок.
Что же? Быть может, и в самом деле я был еще мальчик.
Но как все это совершилось нежданно, негаданно! Как далеко вчера от сегодня. Как будто поддразнила меня злая судьба и крестом, и офицерством, чтобы сразу все отнять, что дороже мне и креста, и офицерства. (По крайней мере, я так тогда думал.)
Я сорвал с себя крест, сорвал эполеты. Я снова очутился в своем простом казакине. Я даже думал что-нибудь совершить весьма непохвальное, пакостное, за что бы меня разжаловали опять в солдаты.
И все это делалось с плачем, с всхлипыванием. Одним словом, я был тогда действительно похож на мальчика, или, скорее, на капризную бабенку, которую ничем нельзя утешить.
Несколько раз я приходил к Лене, но каждый раз Надежда Степановна выходила и прогоняла меня:
— Уйди ты, Христа ради, успокойся! Ничего нет серьезного. Мы уже и за Василием Иванычем посылали. Теперь она уснула. Не тревожь ты ее! Христом Богом тебя прошу.
Я ушел, немного успокоился и решил, что все это тучка, которая уже пролилась дождем и завтра совсем унесется.
Мало-помалу сердце утихло. Я уже начал мечтать о предстоящих радостях, и среди этих мечтаний сон накрыл меня любёхонько.
Проснулся уже поздно; был душный летний вечер. Я еще раз сбегал к нашим. Там все спать полегли. Отправился к Красковскому. Оказалось, что все крепостные собрались и отправились в соседнюю крепостцу делать вспрыски орденам и чинам.
Говорят, звали и меня, но не могли добудиться. Я ушел в горы. Душная ночь была тиха и душиста. Множество кузнечиков и цикад стрекотали в кустах. Я пробродил до самого рассвета. На рассвете еще раз прошел мимо дорогой сакли и отправился восвояси спать.
На другой день проснулся я довольно поздно, свежий и покойный. День был такой ясный, жаркий.
Денщик сказал, что за мной уж дважды присылали.
— Что ж ты, болван, не разбудил меня! — удивился я. Надел я свой казакин, прицепил эполеты, надел беленький крестик и побежал к Лене.
Первое,
