– Иди вперед, – негромко приказал Ганелон. – И иди тихо.
Они молча поднялись по такой узкой и крутой лестнице, что иногда Ганелон видел перед собой только голые черные пятки старика.
Такую лестницу, подумал он, легко может оборонять от целого отряда всего только один воин с кинжалом в руке.
Но такого воина в доме, кажется, не было.
– Теперь остановись, – негромко приказал Ганелон, когда они оказались в неосвещенной комнате с приоткрытой дверью, ведущей еще в одну комнату, из которой падала ровная полоска света.
Старик послушно остановился.
Он все еще не узнал Ганелона.
Крепко ухватив старика за плечо, Ганелон прислушался.
– Построй, мой друг, храм из камня, схожего с алебастром…
Неясное бормотание доносилось из-за неприкрытой двери, ведущей в освещенную комнату. Размеренный и бесстрастный голос никак не вязался с горящим Константинополем.
– Храм этот велик, он не имеет ни начала, ни конца… Помести внутри храма источник самой чистой воды… Помни, что поникнуть в храм можно только с мечом в руке, и вход в храм узок, и всегда охраняется тем драконом, которого следует убить…
«Которого следует убить…» – повторил про себя Ганелон и шепнул в ухо старика:
– Не вздумай кричать. Я проткну тебя кинжалом быстрее, чем ты выговоришь хотя бы слово.
Старик кивнул.
Этот кивок мог означать лишь одно: старик все понимает.
– Соедини мясо и кости дракона воедино и построй пьедестал… Найди в указанном храме то, что ищешь, и торопись, ибо жрец, этот медный человек, что сидит у источника, постоянно меняется в своей природе, постепенно превращаясь в серебряного человека… А со временем, если ты того пожелаешь, он может превратиться в золотого…
Кости и мясо дракона.
Медный человек, сидящий у источника.
Серебряный человек, превращающийся в золотого.
Волна внезапного гнева опалила Ганелона.
Боль и гнев, бурно смешиваясь, причинили ему ужасное, почти непереносимое страдание.
В бездне мирской греховной тону я, ужаснулся он. Придавлен грузом ужасных грехов я, тяжко мне. Так много нарушил заветов, что только победа может меня спасти. Странные рыбы летят надо мной, смущая дух, странные серебристые рыбы летят надо мной, отрыгнутые зловонным дыханием прыгнувшего ихневмона. Сам воздух горчит, отравленный дьявольской литургией.
Ганелон остро чувствовал: в этом доме все греховно.
Он остро чувствовал: в этом доме все пропитано смертным грехом, страшным грехом, грехом непомерной гордыни.
Сердце Ганелона, как расплавленным свинцом, наливалось ненавистью, серые мухи все гуще и гуще роились перед глазами, мешали видеть, будто он попал в какой-то тягучий туман.
Ганелон втолкнул старика в освещенную светильниками комнату и сам шагнул вслед за ним.
Потолок комнаты оказался низким.
За просторным деревянным столом с разложенными на нем многочисленными развернутыми списками, сидел чернобородый катар, тот самый, которого в Риме в подвале у Вороньей бойни старик Сиф называл Матезиусом. Матезиус водил правой рукой по строкам развернутого списка и Ганелон сразу увидел, что указательный палец на правой руке чернобородого отсутствует.
В большом очаге у стены чуть теплился огонь.
Ганелон слишком хорошо помнил все случившееся с ним в подвале у Вороньей бойни, он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с ним сейчас. Выступив из-за спины старика, он сразу ударил чернобородого катара Матезиуса милосердником.
Катар немедленно упал лицом в список.
– Ты убил его, – обречено произнес Сиф.
– Святая римская церковь карает отступников.
– Но Святая римская церковь не должна проливать человеческую кровь. Так говорит сам папа.
– Я не уверен, что в жилах этого отступника текла человеческая кровь.
– Но ты вытираешь кинжал, а на нем явственные следы крови.
– Я не знаю, кровь ли это?
Старик побледнел.
Он понял смысл сказанного.
– Сделай так, – попросил он, – чтобы я умирал недолго. Ведь ты знаешь, как это сделать.
Ганелон знал, как это сделать, но он искал Амансульту.
Тело Амансульты отмечено знаком дьявола, помнил он. Амансульта не должна умереть, не раскаявшись. Он, Ганелон, проделал большой путь. Господь милостив, Ганелон поможет Амансульте.
– Я все сделаю так, как ты просишь, старик, – медленно произнес Ганелон. – Но прежде ты отведешь меня к своей госпоже. Ведь тайные книги хранятся у нее, у твоей госпожи, это так?
Старик Сиф безнадежно кивнул.
Человек, который познал тайну философского камня, не может кивать так безнадежно.
Ганелон усмехнулся.
Он спросил:
– Это далеко?
– Это у Золотых врат.
– Ладно, – сказал Ганелон. – Идем.
Горбясь, прихрамывая, но ни разу не оступившись, старик медленно спускался по узкой лесенке и на каждой ступеньке Ганелон испытывал острое желание ударить кинжалом под одну из выпирающих под плащом лопаток старика.
Но он сдержал себя.
– А ты, грифон, можешь идти, – сказал он на улице терпеливо ожидавшему его Алипию. – Теперь ты можешь идти… Ты сделал дело…"
Когда душа моя сбросила тело, когда познала, что тело мертво, затрепетала она в сознании греховности своей и не знала, что делать.
Она страшилась, но чего страшилась, не ведала.
Хотела вернуться к своему телу, но не могла войти в него, хотела удалиться в другое место, но всюду робела. И так несчастнейшая колебалась душа, осознавая вину свою, ни на что не надеясь, разве только на божье милосердие.
После того, как долго она металась, плача, рыдая и дрожа, и не знала, что делать, узрела она вдруг такое большое множество приближающихся к ней нечистых духов, что не только заполнили они весь дом и палату, в которой лежало мертвое тело, но и во всем городе не оказалось улицы и площади, которая не оказалась бы полна ими. Окружив несчастную, они старались не утешать ее, но еще больше огорчать, повторяя: "Споем этой несчастной заслуженную песнь смерти, ибо она дочь смерти и пища огня неугасимого, возлюбившая тьму, ненавистница света.
И все обратились против нее, скрежетали на нее зубами и собственными черными ногтями терзали щеки: «Вот, нечестивая, тот народ, избранный тобою, с которым сойдешь ты для сожжения в самую глубину преисподней. Питательница раздоров, любительница распрей, зачем ты не чванишься? Почему не прелюбодействуешь резво? Почему не блудодействуешь? Где суета твоя и суетная веселость? Где смех твой неумеренный? Где смелость твоя, с которой нападала ты на многих? Что же теперь, как бывало, ты не мигаешь глазами, не топаешь ногой, не тычешь перстом, не замышляешь зла в развращенности своей?»
