Даманхур отыскал Фейран на вершине замковой башни. Весь вчерашний день она старательно избегала оставаться с ним наедине, и Страшар, словно угадывая ее желания, всячески потворствовал ей в этом. Все эти "госпоже надобно сходить в баню", "госпожа отдыхает", "госпоже необходимо подобрать подходящее одеяние" донельзя огорчали и раздражали солнцеподобного, хотя он прекрасно понимал, что управитель замка и в мыслях не держал досадить ему или же уберечь от него девушку, притащенную Рильгоном на исходе прошлой ночи из Дангары.
Напротив, Страшар, прослышавший, видимо, от кого-то, что Даманхур питает нежные чувства к юной прорицательнице, или же сам о них догадавшийся пожилой востроглазый толстяк только прикидывался простофилей, а в действительности-то был очень даже себе на уме, — делал все от него зависящее, чтобы Фейран имела возможность прийти в себя перед разговором с шадом и произвести на него наилучшее впечатление. Господин управитель считал своим долгом рычать и ругаться, но, будучи при этом добрейшей души человеком, искренне желал счастья всем нашедшим приют под сводами Хмельной Горы. И конечно же, не мог не испытывать отцовских чувств к пригожей девице, у которой угольно-черные волосы удивительным образом сочетались с огромными светло-синими глазами. Особенно ежели учесть, что вытащил ее господин упырь из дворцовой темницы, где бедняжке, похоже, пришлось хлебнуть лиха. Помогавшие ей мыться служанки говорили, что девчонка вся в синяках и ссадинах и ничего-то на ней, страдалице, из одежки не было, окромя Рильгонового плаща, — порядки, видать, в дангарском узилище те еще, коли там даже с высокородной госпожой столь неподобающим образом обращались.
Догадываясь, как обращались там с узницей, от которой, судя по всему, желали добиться каких-то признаний, Страшар только что землю носом не рыл, стараясь угодить ей и чем-либо ее порадовать. И сшитые для Асверии платья ей притащил, и медовухой отпаивал, велев благовонными лечебными мазями страдалицу натереть и сонное питье приготовить, дабы отдохнула она как следует, набралась сил. Стряпухи, впрочем, и без того старались вовсю, хотя порядка ради приставленная к Асверии девка и грозилась обо всех Страшаровых самоуправствах доложить госпоже кониссе. Ну где это видано, чтобы лучшие одеяния, ни разу еще не надеванные, какой-то пришлой замарашке, из темницы сбежавшей, отдавать? И зачем, спрашивается, мази редкостные, заморские, господином Кэрисом кониссе подаренные, на нее тратить? И гребни ей, и сапожки, жемчугом шитые, ей, а что на все это госпожа Асверия скажет?
— Ничего не скажет, не заметит даже! Не до бабьих цацек ей, — уверенно отвечал Страшар. — Цыть, глупая девка! Делай, что ведено! Тебе, дуре, невдомек, как оно, после узилища-то, где каждый выродок как хочет над тобой галиться может. А мне ведомо. Согнуть человека, изломать, в грязи вывалять немудрено, а дабы ожил он, дабы мир опостылевший ему вновь полюбился, много надобно стараний приложить.
Умствований сердобольного Страшара Даманхур не слышал, но о причинах, побуждавших его суетиться вокруг Фейран, догадывался. Он понимал, что пришлось ей в темнице не сладко и проявленная управителем и служанками забота не будут лишней, а потому не вмешивался: захочет Фейран его видеть — отыщет. Нет, стало быть, надобно ей побыть одной — он подождет, терпения у него хватит. Ему довольно знать, что она цела и невредима и никакая опасность ей в стенах Хмельной Горы не грозит.
Терпения солнцеподобному хватило ровно на один день. Ночью же он почти не спал, а чуть свет бросился разыскивать Фейран. Ему казалось, что он должен сказать ей очень многое. Что любит, что жить без нее не может, жаль только понял это слишком поздно. Но теперь-то уж они не расстанутся и, если суждено, вместе сядут на Золотой Трон, а ежели нет — вместе сгинут, сражаясь с мергейтами. Из сказанного Рильгоном шад понял — возвращение его в Дангару не только уместно, но и необходимо, поскольку предотвратит готовую вспыхнуть междоусобицу. Надобно лишь выбрать подходящий момент, а уж за этим дело не станет.
Солнцеподобному, успевшему многое передумать после поражения под Аласором, было что сказать Фейран, однако, отыскав ее наконец на открытой площадке башни, он внезапно почувствовал, что все заготовленные ночью речи никуда не годятся. Что на самом-то деле ему не чего сказать и нечего предложить красавице, более юной, чем его старшие дочери, погибшие при штурме Мельсины. Высокая, стройная как тростинка, Фейран казалась ему воплощением молодости и чистоты, и, когда она, почувствовав его присутствие, оторвалась от созерцания кергов-ских лесов, дивно подсвеченных лучами восходящего солнца, и обернулась, он попятился. Ибо ощутил себя не солнцеподобным шадом, а сорокалетним изгоем, без крова и средств к существованию, имевшим глупость влюбиться в божественно прекрасную девушку, обладавшую к тому же даром провидеть грядущее.
Фейран сделала движение, словно собиралась кинуться навстречу шаду, и замерла. Губы ее искривились и из глаз хлынули слезы — первые с тех пор, как она очутилась в Хмельной Горе. И тогда Даманхур не выдержал, бросился к ней, прижал к груди, бормоча глупые, ласковые слова и неловко гладя по волосам, как насмерть разобиженного или перепуганного ребенка.
Все набеги на занятые мергейтами селения происходили, по распоряжению Асверии, на юго-востоке Нарда-ра, чтобы у захватчиков создалось впечатление, будто в северо-западной, пограничной с Нарлаком, части страны никто и не помышляет о сопротивлении. Нехитрая эта уловка привела к тому, что разбитый на громадной поляне, близ перекрестка Сеггедского и Рагборского трактов, лагерь Цурсога охранялся кое-как и первые вонзившиеся в крайние шатры степняков зажигательные стрелы явились для них полной неожиданностью. Свет от вспыхнувших шатров разогнал ночной сумрак, превратив спешно седлавших лошадей мергейтов в превосходные мишени. И тотчас же на лагерь понеслась со стороны Кергово, разливаясь от Сеггедского тракта во всю ширь поляны, конница, по флангам которой ревели не хуже боевых труб Алаша Ругский и Босан Рашкар. Земля дрожала от конского скока, а в небесах вспыхивали и гасли десятки синих молний.
— Проклятье! Он обезвредил магию тальбов! — в сердцах хлопнул себя ладонью по латному набедреннику Драйбен, глядя, как синие молнии истаивают, не долетев до лагеря мергейтов. Мгновением позже владетель Рудны выругался и закрежетал зубами от ярости — рванувшиеся к центральному, принадлежавшему Цурсогу шатру из поднебесья крылатые фигуры завертело, закрутило над горящим лагерем и разметало в стороны. Добытые каттаканами в Аррантиаде горшки с жидким пламенем, которые должны были они обрушить на головы степняков, не причинив им вреда, подожгли землю в самых неподходящих местах. Над поляной поднялось зарево, замеченное уже, надобно думать, тангунами, следовавшими за передовым отрядом Цурсога. Будучи опытным наем, Разрушитель предпочитал ехать во главе своего многотысячного войска, после прохождения которого оставались одни руины и пепелища — зрелище, не способное усладить взор даже самого отъявленного злодея. Расстояние между передовым отрядом и основными силами было, однако, невелико, и через полчаса, самое большее через час, на выручку своему предводителю прискачет по меньшей мере десять тысяч мергейтов.
