Злая, как сам дьявол, со вздыбившимися пегими лохмами, Карога встала на пути жадно щелкавшего экскаваторными челюстями тираннозавра и замахнулась на него клюкой. Царственный ящер затормозил когтистыми ножищами и озадаченно присел на хвост.
Тимофеев обернулся. И теплая волна дружбы и любви захлестнула его, подняла к самому небу, исцелила его раны…
Через зеленый луг, размахивая топорами, на помощь к ним спешили светлоголовые и голубоглазые русы, решительные и умелые, а в бою беспощадные, впереди всех мохнатым клубком катился Осен. На соединение с ними из леса во весь опор неслись спасатели: Дима Камикадзе на бегу засучивал рукава, Лелик Сегал размахивал невесть где раздобытым ломиком, Тахион с Антеем и всей его службой быта занимали веерную оборону, огнем из бластеров загоняя динозавров обратно на тающий островок инородного времени. И еще какие-то полузнакомые и вовсе незнакомые лица мелькали перед затуманенным взором Тимофеева.
– Витенька, милый! – воскликнула девушка Света. – Единственный мой!
И она кинулась ему на шею.
– Живем, Тимофеич, – сказал верный друг Николай Фомин.
– Живем, – устало, но радостно отозвался Тимофеев. – Живем вечно!
…Но мы еще терпим, мы дышим,
живем и ждем,
что скрипнет белая дверь
в заброшенном доме
с высокими потолками.
Ганна Шевченко
Ночью Тимофеев не спал – слушал, как падает снег, и тихонько вздыхал. На самом деле снег падал бесшумно, и поэтому Тимофеев по большей части вслушивался в звуки, издаваемые самим домом. Дом был старый, отцовский, и тишина в нем не наступала никогда: все время что-то поскрипывало, потрескивало и вздыхало в подполе. Тимофееву казалось: еще немного снега, и дом обвалится, просядет внутрь самого себя и придавит всех, кто в нем поселился. Мудрая Света обычно говорила: повышенная тревожность, надо пить успокоительное и поменьше думать перед сном. Она-то сама после своих тетрадей и бумаг засыпала мгновенно и спала как убитая, едва коснувшись головой подушки.
Поутру обнаружилось, что снег завалил крыльцо и подпер собою дверь. Белые языки заползли даже на оконные стекла. Тимофеев вылез из-под одеяла и теперь стоял ёжась, выдыхая кисейные тучки и борясь с неодолимым желанием вернуться в постель. Света приоткрыла один глаз и сказала полусонно:
– С днем рождения.
– Спасибо, – ответил Тимофеев, в очередной раз вздохнул и принялся натягивать на себя все теплое, что попалось под руку.
– Ужасно не хочется вставать, – сказала Света.
– Сейчас я принесу дров, затоплю, и все изменится к лучшему, – обещал Тимофеев.
– Мне стыдно, – продолжала Света, – все же твой день рождения, но мне ужасно не хочется, чтобы кто-то сегодня пришел в гости.
– И я тебя понимаю, – проворчал Тимофеев, залезая в валенки. – Может быть, никто и не придет.
– А зачем она тогда гостей намывает? – спросила Света, показав глазами на печь, где сидела кошка Клеопатра и самозабвенно суслила лапу.
– Она делает это каждый день, да еще не по одному разу, – пояснил Тимофеев. – И, по крайней мере, дети точно не будут.
– Да, они не выберутся, – сказала Света безразлично. – Наверное, им я была бы рада. Мы так редко видимся. Если бы был Николай Фомин, ему я тоже была бы рада. Тогда и все, кого бы он собрал, не были бы в тягость.
– Но Фомина нет, – сказал Тимофеев бесцветным голосом.
– Фомина нет, – откликнулась Света. – И некому собрать нас всех вместе.
– Но мы-то есть, – промолвил Тимофеев. – Мы живем, пока любим друг дружку.
Света молча глядела в потолок. Потом сказала:
– Если бы один из нас вдруг разлюбил другого, кто умрет первым? Тот, кто разлюбил, или тот, кого разлюбили?
Тимофеев не ответил. Это был один из тех странных вопросов, которые не требовали ответа и которые Света в последнее время задавала все чаще.
Он вышел в сени, с трудом отжал промерзшую дверь и, выпростав из сугроба забытую с вечера совковую лопату, принялся расчищать крыльцо, а затем пробивать дорожку до калитки. Уже почти рассвело, снегопад унялся, но солнце так и не смогло пробиться сквозь тугую небесную серость. «Я тоже никого не хочу видеть, – думал Тимофеев, привычно орудуя инструментом. – Мы превращаемся в отшельников. Наверное, это возраст. И еще осознание собственной никчемности. Мы оказались никому не нужны. И дело, которому мы отдали все силы и всю жизнь, никому не нужно. Все изменилось – совсем не так, как мы мечтали и надеялись. Хотя сами так искренне желали перемен, и приближали эти перемены, и сражались за них как умели, и думали, что вот еще одно небольшое усилие, нет – пускай даже большое! – и наступит светлое будущее… Жизнь обтекла нас, как камни в ручье, и унеслась дальше, а мы остались, ничего не понимая и ни на что не надеясь. Учим сельских детей предмету, который им в общем-то не нужен и никогда в этой непонятной, неблагодарной жизни не пригодится. Может быть, это и правильно, что с каждым годом все меньше людей о нас помнит. Есть в этом некий исторический смысл. В конце концов, мы сами виноваты, что позволили этому миру стать таким, каков он есть. Единственное, чего он от нас еще ждет – это чтобы мы поскорее вымерли и своим старческим брюзжанием, своими допотопными понятиями о высших ценностях не мешали ему жить по его собственным законам. Должно быть, динозавры тоже плохо спали по ночам и страдали от собственной никчемности в окружении млекопитающих, которые появились практически одновременно с ними, все время путались под ногами, хотя особо и не мешали, а потом вдруг ни с того ни с сего махнули в отрыв, меняя привычный мир под себя и свои непонятные новые правила, – он опять вздохнул, поддел на лопату солидный пласт снега и, трезво оценив свои силы, стряхнул половину совка обратно. – Возможно, будет лучше, если никто не вспомнит, что у меня сегодня день рождения, и не придет. И хорошо, что Николай Фомин никогда не увидит меня таким». Очень скоро Тимофеев согрелся и устал. Пока он отдыхал, опершись на лопату, пес Лужок, что все это время иронически наблюдал за трудами хозяина из отдушины в сугробе над конурой, откопался сам, благо здоровье и стать дозволяли, и собственной грудью проторил тропинку до крыльца, насколько позволяла цепь, в рассуждении получить завтрак. Полное имя этого громадного зверя было, натурально, Лугальаннемунду – в память об одном из величайших шумерских царей, но произнести его без запинки мог только сам Тимофеев, а Света – только разве что в сердцах.
– Помог бы, – сказал ему Тимофеев.
Царственный пес дружелюбно сыграл хвостом, но большого желания обернуться снегоуборочной машиной не проявил. Вместо этого он обратил грозный взгляд на калитку и сдержанно рыкнул, словно бы напоминая хозяину и иным посторонним, для чего вот уже пятнадцать тысяч лет существуют сторожевые собаки.
